Чудо Бригиты. Милый, не спеши! Ночью, в дождь...

«…Стабулниек отпирался до последней минуты: он, видите ли, не мог, не мог оставить ее другому!.. Ложь! Обернул пальцы платком, открывая газовые краны… Ложь! Подлая месть, месть разоблаченного ничтожества, и труса…»

Усилием воли Берт заставил, себя подумать о другом. «Куда бы пойти сегодня вечером? Вернее, не куда, а к кому? К Старому Сому? Пойти и сказать, открыто и честно: примите меня! Не хочу, не могу я сейчас сидеть один. Не хочу, чтобы в голову лезли мысли о застывшей улыбке Бригиты Леи. О Нилсе Лее, который пошел к ней в покойницкую. Об извечной любви и извечной ненависти, о подлости и предательстве. О фатальной неспособности, даже нежелании людей вглядываться друг в друга… Примите меня, сегодня я не в своей тарелке, я не хочу оставаться наедине с гнетущими и бесплодными мыслями!..

Гм, представляю себе лицо Старого Сома, если бы я действительно пошел к нему сегодня и сказал бы ему подобное…»

Раскаленный западный край неба над головой одинокого прохожего стал темнеть; вечерняя звезда уже не напоминала зеленоватую тающую льдинку, она белела и блестела все ярче.

Гунар Цирулис. Милый, не спеши!

I

Чужие лавры не давали мне покоя. Чем я хуже других журналистов? Но почему–то их очерки о неправедно осужденных или, наоборот, об оставшихся безнаказанными преступниках, а также о самом опасном из недугов общества — о равнодушии — вызывают обычно такую волну откликов, что из одних только писем можно было бы сверстать целые газетные номера. А вот мои репортажи из зала суда в лучшем случае оставляют в редакционной почте след в виде одного–двух протестов по поводу неточного отображения фактов или же поверхностного анализа приведших к преступлению причин. После этого даже полученный гонорар не в силах утолить боль уязвленного самолюбия; напротив, соль честолюбия разъедает воспаленные раны. Ну да, я знаком со многими руководящими работниками правосудия, немало инспекторов милиции приветствуют меня уже на расстоянии, а однажды даже выручили: меня остановили за нарушение правил движения, и вдруг из мегафона патрульной машины на всю улицу раздалось: «Отпусти его, Эдгар, это свой…» Однако это и было, кажется, вершиной моей карьеры: никакой популярности своими творениями я так и не завоевал. Что, как уже сказано, сильно задевало мою честь.

Над этой проблемой я размышлял долго и мучительно. Примириться с отсутствием таланта и искать другое применение честно выстраданному в университете диплому филолога — не в природе пишущего человека. Но может быть, вся беда заключалась в том, что до сих пор все, о чем я писал, я знал только со слов других, «пост фактум», как любят говорить мои приятели–юристы? Может быть, секрет в том, что ход событий я восстанавливал по Документам, не переживая сам каждый их поворот? Если разобраться, я находился как бы в роли судьи. Однако судья должен быть беспристрастным: таково необходимое условие справедливого приговора. А вот репортерское отношение к делу не может оставаться на уровне холодной объективности. Только эмоциональность, ощущение собственного присутствия может убедить читателя, заставить его увидеть самого себя или своих близких в роли потерпевшего и прийти к тем выводам, ради которых мы и публикуем такие вот судебные очерки.