Чудеса в решете

— Курилъ! Ей Богу, вѣрьте совѣсти — курилъ. Только онъ стѣснялся родныхъ. Нѣжная, деликатная натура — не хотѣлъ никого огорчать. Тончайшая организація… Впрочемъ, спички я могу уступить и за двѣ красненькихъ. Но очень хорошія спички.

— На что онѣ мнѣ, — усмѣхнулся я. — Если бы еще были необгорѣлыя…

— Варваръ! — хлопнулъ онъ меня салфеткой по плечу, кокетливо сощурясь. — Вандалъ! Спички, которыя держали Чеховскіе пальцы!.. Вотъ сахаръ я не навязываю — хотите берите, хотите — нѣтъ. Всего-то ему и цѣна — пять цѣлковыхъ.

— А въ лавкѣ берутъ 17 копеекъ за фунтъ.

— Нѣтъ!.. И это называется культурный человѣкъ! И это называется писатель! Редакторъ! Знаете ли вы, что однажды въ Москвѣ незабвенный творецъ "Романа съ контрабасомъ" пилъ кофе, и хозяйка наложила въ чашку столько сахару, что онъ усмѣхнулся своей ласковой немного задумчивой улыбкой и сказалъ: "Ого! Сахару слишкомъ много. Приторно!". Замѣтьте, какая чуткая организація, не выносящая ничего лишняго, ни какихъ преувеличеній: "Приторно!". Хотите, я вамъ запишу этотъ случай? Или сами запишите… Только не забудьте эти чудесныя, такъ рисующія Чехова, слова: "Ну, и навалили же вы сахару! Чуть сами туда не сѣли!". Какой истинно "чеховскій" сарказмъ, какая иронія. Каждое слово алмазъ. Вы только вслушайтесь въ эту разстановку словъ: "Ну, и напихали же вы сюда сладости! Какъ чашка не лопнетъ! Васъ только заставь богу молиться!.." Это чудесное словечко "моленіе" Берете?

— Что?

— Сахаръ.

— Ну его.

— Странно. Неужели и салфетка для васъ пустой звукъ? Видите, какая?

— Да. Грязная.

— Святая грязь! Однажды проникновенный творецъ "Лошадиной фамиліи" ѣлъ у себя въ Мелиховѣ кисель. И вдругъ ложкой какъ тяпнетъ по тарелкѣ!..

— Зачѣмъ? — изумился я.

— Это у него бывало. Задумается, a потомъ вдругъ разсмѣется своимъ мелодичнымъ смѣхомъ неизвѣстно чего, да ложкой по тарелкѣ — хлюпъ! Такъ и тутъ. Ну, кисель весь на бѣлыя брюки фонтаномъ. Покойный Тихоновъ присутствовалъ при этомъ — можете провѣрить. Что тутъ былъ за переполохъ — нельзя себѣ представить! Брюки-то восемь, a то и всѣ десять рублей стоили. Всѣ оцѣпенѣли прямо. А онъ, какъ ни въ чемъ, не бывало, схватилъ со стола салфетку, да и давай чистить брюки.

— Странно, — поднялъ я брови. — Вы говорите, что дѣло происходило у него въ имѣньѣ, a на салфеткѣ написано "Золотой Якорь".

— Извините, — сурово перебилъ онъ. — Память великаго бытописателя сумерекъ священна, и не намъ ее загрязнять. Утверждали же, что Некрасовъ слишкомъ счастливо игралъ въ карты. Неужели и мы, подобно этимъ гробокопателямъ, бросимъ тѣнь на великую могилу?!

— Чѣмъ же вы можете доказать, что эта салфетка именно Чеховская?

— Pardon!! А пятна?

— Ну, пятна… Пятна вы и сами могли сдѣлать.

— Pardon!! Я бывшій офицеръ, и если превратности судьбы заставили меня… то я, вообще, прошу… Знаете; не того!.. Мировые на это смотрятъ очень серьезно. И потомъ вы говорите абсурдъ! Ну, предположимъ, я сдѣлалъ пятна на салфеткѣ… А спички? А сахаръ? Я ихъ тоже сдѣлалъ? Значить, я долженъ, по вашему, открыть спичечный и сахарный заводы?! За кого вы меня принимаете? За графа Бобринскаго? За Лапшина?!!

— Если вы будете кричать, я велю васъ вывести…

II.

Усталымъ взглядомъ посмотрѣлъ онъ на меня.

— Ну, хотите за все двадцать пять рублей? Вѣдь, салфетка одна, если даже она и не чеховская — на худой конецъ полтора рубля стоитъ. А спички! А сахаръ! А велосипедный билетъ прообраза Иванова?!

— Не надо, говорятъ вамъ. Вотъ если бы у васъ были какія нибудь личныя воспоминанія о Чеховѣ…

— Есть! Чего же вы молчали?..

— О чемъ?

— Вотъ, напримѣръ, одинъ памятный разговоръ съ нимъ. Однажды онъ разсказывалъ, какъ хотѣлъ открыть лотошный клубъ и какъ все уже было сдѣлано, да администрація запретила.

— Чеховъ? Лотошный клубъ?!

— Что васъ такъ удивляетъ? Покойникъ любилъ азартъ и не прочь былъ поднажить деньгу. "Вѣришь ли, Ероша… (Это я. Ерофеемъ меня зовутъ.) Вѣришь ли, — говорить, — Ероша, запретили мнѣ лотошный клубъ Кому вредъ? Ну, проигрывали бы нудные, сумеречные людишки (какая четкость слога! Узнаете Чехова?), проигрывали бы — и чортъ съ ними! Все равно, такъ или иначе, a и мы и они ноги протянутъ. Такъ хоть, по крайности, мы-то поживемъ въ свое удовольствіе".

— Это онъ такъ говорилъ?

— Онъ.

— Чеховъ?

— Ну, да.

— Вамъ?

— Угу.

— А при этомъ свидѣтели были?

— Что вы! Развѣ можно такія интимныя вещи говорить при постороннихъ!

— Гмъ… да. Впрочемъ, это не имѣетъ никакого отношенія къ литературѣ. А намъ нужны литературныя воспоминанія о Чеховѣ.

— Есть.

— О чемъ?

— О пьесѣ «Чайка». Однажды мы съ нимъ сидѣли на скамейкѣ въ Таганрогѣ. Онъ и говоритъ: "Хорошо бы выпить чаю сейчасъ. Съ лимончикомъ". И такая при этомъ чеховская, немного разсѣянная улыбка. я говорю: "Какъ будетъ женскій родъ отъ слова: "чай"?

"Какъ же, — отвѣчаетъ удивительный создатель "Средства отъ запоя", — очень просто! "Чайка" будетъ отъ слова чай", И задумался. Потомъ прошепталъ: "Чайка! Это идея. Это красиво. На четыре акта хватитъ!". Вынулъ записную книжку, записалъ. Такъ и создалась "Чайка".

— А свидѣтели были при этомъ разговорѣ?

— Были. Тихоновъ былъ.