Чучельник

Он сделал два небольших надреза в верхней части правой ноги, изъятой у доктора Дерузико, – один с наружной, другой с внутренней стороны бедра. Потом аккуратно скальпелем отделил кожу от мяса. Внимательно осмотрел обнаженную мышцу и бедренный сустав, потом крепко ухватился за кожу и потянул ее на себя. Лаборатория огласилась неприятным звуком, как при отлипании клейкой ленты. Но не прошло и нескольких минут, как эпидермис слез, точно чулок, вывернувшись наизнанку без единого разрыва. Профессор тщательно отчистил кровавую ткань от налипших кусочков мяса, вывернул на лицевую сторону и намазал смесью квасцов, мышьяка и мыла для смягчения и сохранности. Потом вытащил закрепленную в тисках красную ногу и проделал аналогичную операцию с левой. Туго набив кожу обеих ног паклей, или, как выражаются бальзамировщики, «натянув шкуру», он поставил ноги сушиться под мощную инфракрасную лампу в ожидании последующего монтажа. Затем с лупой в руках тщательно обследовал каждый квадратный сантиметр эпидермиса и отметил, что с момента ампутации ног волосяной покров вырос на несколько миллиметров. Для укрепления волосяных луковиц он смочил кожу губкой, обмакнутой в специально приготовленный раствор.

Ожидая, когда изделие высохнет, сделал замеры. Как всякий хороший бальзамировщик, Авильдсен фиксировал размеры деталей в свежем виде. Сопоставил данные со своими записями, проверяя, нет ли сжатия или растяжки, как произошло с руками антикварши, и, убедившись, что размеры совпадают, облегченно вздохнул. Как он и предвидел, у доктора Дерузико, которая насыщала питательными веществами кровь его матери, а он тем временем исподволь разглядывал ее, кожа оказалась прочнее, чем у антикварши. Погрубее, быть может, зато более пригодная для изготовления чучел.

Профессор Авильдсен досадливо посмотрел на руки, в готовом виде ставшие короче сантиметров на пятнадцать. Неприятности начались уже при «натягивании шкуры». Эпидермис порвался в нескольких местах и теперь вульгарно блестел от клея там, где пришлось накладывать заплаты. Последующее дубление лишь частично законсервировало его. К тому же на этапе набивки и монтажа чересчур тонкая кожа пошла морщинами. Профессор Авильдсен взял руку антикварши и погладил себя по щеке. Ощущение было мягким, бархатным. Он почувствовал дрожь и устранился от дальнейших ласк. Глаза его снова увлажнились, а пальцы правой руки инстинктивно нашли обрубок левого мизинца и стали успокаивающе его массировать. Он покачал руку антикварши, удовлетворенно отметив, что шарниры сработаны превосходно. И пястный, и локтевой, и плечевой. После чего опять принялся массировать то, что осталось от мизинца, – маленький желтый бугорок, средоточие боли и наслаждения, в которое умещается весь его мир.

Профессор Авильдсен вернулся в детство, будто втянутый в мутный омут. Но теперь он уже не боится утонуть в нем, потому что у него есть замысел, его грандиозный замысел. Вспомнил куклу матери, такую суровую и такую беспомощную. Подумал о матери, что лежит сейчас на пропахшей хлоркой больничной постели, такая же недвижимо суровая и такая же беспомощная, как та гипсовая кукла. «Ты стала такой же, как она», – мысленно сказал он матери и передернулся от застарелого страха. Некогда эта кукла занимала кресло матери в ее отсутствие. Пухлые пальцы, белокурые кудряшки, обрамлявшие плоское, невыразительное лицо, бархатное платье, из-под которого выглядывала тонкая полоска кружев, и гладкое, скользкое гипсовое тело. Жестокая кукла бдительно сторожила его, когда он делал уроки или стоял в углу, наказанный за какой-нибудь проступок или даже за нечистые мысли. Сверля его своими стеклянными голубыми глазами, чтобы потом все доложить матери, кукла сидела, широко расставив ноги, так что видны были ее кружевные трусики; а стоило ее наклонить, стеклянные глаза куклы, воровки мыслей, томно закрывались, закрывались, закрывались…