Спиной к двери, которая не открывалась, Наоми с нарастающим страхом наблюдала, как Роджер Ходд выдвигает ящик за ящиком в шкафчиках ванной. Он по-прежнему повторял свою мантру, все громче и раздраженнее, теперь делая упор на двух словах: «Я Роджер
В предпоследнем из оставшихся невыдвинутыми ящиков он нашел то, что, вероятно, искал. Ножницы. Держал их, зажав кольца в ладони, со сведенными лезвиями, словно нож, который хотел во что-то воткнуть.
С ножницами в руке, он двинулся вдоль столешницы в обратном направлении, глядя на свое отражение в зеркале, будто дико злился на себя: «Я Роджер
Леонид Синявский в цепях, которые надеты не на тело, а на разум. Последние сорок лет он пытался вести добропорядочную жизнь, чтобы искупить некоторые свои деяния, совершенные в Советском Союзе до отъезда на Запад. Молодой математик, работавший на оборонные программы в то время, когда среди российских интеллектуалов началось брожение, он донес на тех своих коллег, которые хотели увидеть падение коммунизма. Они отправились в Гулаг, и многие из них наверняка оттуда не вернулись. Теперь его тело — Гулаг, он несет Минни к беседке и шокирован тем, что он ей говорит, угрозами, которые сыплются с его языка. Синявского мутит от образов, которые посылает наездник в его разум, от жестокостей и непотребства, которые ему предстоит совершить: сначала искалечить ребенка, а потом и убить. Клапаны сердца напрягаются, хлопают, как двери, и хотя наездник пытается его успокоить, Синявский успокоиться не может, зная, для чего его собираются использовать. Он пытается поднять мятеж, встать на дыбы, и цепи, охватывающие его разум, стягиваются сильнее, но он все равно продолжает сопротивляться. Наездник не уступает, делает все, чтобы установить полный контроль над скакуном. Они уже добрались до беседки. А когда входят в нее, Синявский собирает в кулак всю свою ментальную силу, всю храбрость, всю добропорядочность, с которой он прожил последние сорок лет, и говорит:
Разглядывая колокольчики, выполненные в виде цветков калл, Роджер Ходд резко перестал напоминать себе свои имя, фамилию и род деятельности. На мгновение Наоми ощутила облегчение, но потом тишина стала хуже монотонного речитатива, особенно после того, как девочка перевела взгляд с серебряных колокольчиков на отражение Ходда в зеркале и увидела, что он уставился на нее. Несколько раз она видела, как мужчины так смотрели на женщин, когда не знали, что Наоми наблюдает за ними, но ни один мужчина так не смотрел на нее, да и не должен был смотреть на такую маленькую девочку. В этом взгляде читались голод, ярость, стремление к насилию.
Улыбаясь ее отражению к зеркале, Ходд зазвонил в колокольчики, один раз, второй, третий.
— Маленькая сучка. Ты готова? Готова встретить своих тетушек, Марни и Жизель? Ты даже не знаешь о них, но они тебя ждут. Они ждут тебя в аду.
Он положил колокольчики в коробочку, из которой достал их, и повернулся к ней, сжимая ножницы в кулаке.
Наоми вновь попыталась открыть дверь, но та, как и прежде, не шевельнулась. С криком ужаса девочка рванула мимо Ходда, метнулась в дальний конец ванной комнаты. Там влетела в душевую кабину и захлопнула за собой дверь. Стеклянную дверь. Даже если бы она смогла удержать ее закрытой, а она бы не смогла, потому что он сильнее ее, но даже если бы и смогла, это была всего лишь стеклянная дверь.
Колокольчики. Где-то в доме. Жуткие серебряные колокольчики.
Джон и Никки как раз подошли к парадной лестнице, не зная, подниматься им или спускаться, когда услышали колокольчики. Наверху.