Что-то случилось

Затаив дыхание, мы с женой смотрим, как дочь мрачно, чуть ли не скорбно тыкает вилкой в куриную печенку и подносит ко рту маленький кусочек.

– Вкусно, – равнодушно говорит она и начинает есть.

У нас обоих гора с плеч.

Дочь у нас довольно высокая и полная, ей надо бы сидеть на диете, но жена, хоть и напоминает ей без конца о диете, тем не менее стряпает, к примеру, лапшу и накладывает на тарелки помногу, а дочь еще того гляди попросит добавки.

– Объедение, – говорю я.

– А сосиски мне дадут?

– Сара, сварите две сосиски.

– Передай мне, пожалуйста, хлеб.

Я пододвигаю дочери хлеб.

– У меня хорошая новость, – начинаю я, и все поворачиваются ко мне. Беседа с Артуром Бэроном все еще переполняет меня радостным волнением (и тщеславием); меня внезапно захлестывает волна великодушия и любви к ним, ко всем троим (ведь они моя семья, я и вправду к ним привязан), я решаю разделить с ними свою радость. – Да, похоже, у меня очень для всех нас важная новость.

Все трое глядят на меня с таким требовательным любопытством, что я просто не в силах продолжать.

– Какая? – спрашивает кто-то.

– Поразмыслив, я думаю, может, и не так уж это важно, – увиливаю я. – Да, в сущности говоря, совсем не важно. Даже неинтересно.

– Тогда почему ж ты так сказал? – спрашивает дочь.

– Чтоб помучить вас, – отшучиваюсь я.

– Что за черт? – говорит мой мальчик.

– Тебе в самом деле есть что сказать? – спрашивает жена.

– Может, да, – весело поддразниваю я, – а может, и нет.

– Он нас дразнит! – насмешливо и неприязненно поясняет моя дочь, обращаясь к брату.

(Опять она заставляет меня почувствовать себя дураком. И опять на меня вдруг накатывает властное, злое желание сделать ей больно, глубоко ранить резкой отповедью, перегнуться через обеденный стол и влепить пощечину, или дать подзатыльник, или побольней лягнуть в лодыжку или в голень. Но я могу лишь пропустить ее слова мимо ушей и сохранить видимость отеческого благодушия.)

– Тогда почему ж ты нам не говоришь? – интересуется жена. – Особенно если новость хорошая.

– Скажу, – говорю я. – Я вот что хотел сказать, – провозглашаю я, замолкаю, намазываю хлеб маслом и откусываю кусочек, мной снова овладела игривость, желание помучить. – Мне, вероятно, опять надо будет заняться гольфом.

Наступает задумчивая, озадаченная, чуть ли не возмущенная тишина – каждый пытается первым догадаться, что же такое я шутки ради утаиваю от них и вот-вот открою.

– Гольфом? – спрашивает мой девятилетний сын; он еще толком не знает, что это за игра – хорошая или дурная.

– Да.

– При чем тут гольф? – удивляется жена. (Она знает, я эту игру терпеть не могу.)

– При том, – говорю.

– Ты же его совсем не любишь.

– Терпеть не могу. Но скорее всего, придется.

– Почему?

– Спорим, его переводят на новую должность! – догадывается дочь. Она у нас во многих отношениях самая сообразительная и самая толковая.

– Это верно? – спрашивает жена.

– Возможно.

– Что за работа? – подозрительно, почти угрюмо спрашивает жена. Она уже несколько лет втайне уверена, что я жажду перейти на такую работу, которая позволит мне чаще уезжать из дому.

– Торговля.

– А чем торговать? – спрашивает мой мальчик.

– Торговать торговлей.

На миг он приходит в замешательство, мой загадочный ответ его ошеломил. Потом понимает, что я шучу, и хохочет. Глаза у него блестят, лицо радостно сияет. (Мой мальчик – прелесть, он всем нравится.)

– Ты это серьезно? – допытывается жена, в упор глядя на меня. Она все еще не знает, радоваться или нет.

– Надо думать.

– Придется разъезжать больше, чем теперь?

– Нет. Наверно, меньше.

– Будешь больше получать? – спрашивает дочь.

– Да. Вероятно, много больше.

– Мы разбогатеем?

– Нет.

– А когда-нибудь разбогатеем?

– Нет.

– Не хочу, чтоб ты разъезжал больше прежнего, – жалобно говорит мой мальчик.

– А я и не собираюсь разъезжать больше прежнего, – не без досады повторяю я. – Я буду разъезжать меньше. (Уже жалею, что вообще затеял этот разговор. Вопросы так и сыплются; самодовольство мое убывает, армия раздражителей наступает слишком стремительно – я не успеваю ни уследить за ними, ни сдержать. Я отвечаю, уже слегка запинаясь.)

– Опять начнешь сам с собой разговаривать? – с озорной улыбкой спрашивает сын: не удержался от искушения поддеть меня.

– Вовсе я не разговаривал сам с собой, – решительно заявляю я.

– Нет, разговаривал, – тихонько, словно про себя, говорит дочь.

– Как в прошлом году? – не унимается мой мальчик.

– Вовсе я не разговаривал сам с собой, – громко повторяю я. – Я репетировал речь.

– Ты репетировал ее сам с собой, – настаивает он.

– А в этом году тебе дадут произнести речь на конференции? – спрашивает дочь.

– О да, – с улыбкой отвечаю я.

– Длинную?

– О да, конечно. В этом году на конференции мне, наверно, дадут столько времени, сколько я захочу.

– Ты будешь работать у Энди Кейгла? – спрашивает жена.

И тут я спохватываюсь.

– Что-то в этом роде, – отвечаю уклончиво, с запинкой. (Семейная «отгадайка» перестает быть забавной, и я уже по-настоящему жалею, что ее затеял.) – Это еще не наверняка, – с беспокойным смешком говорю я. – И еще очень нескоро. Пожалуй, зря я вам сказал, поторопился.