Что-то случилось

Я буду благороден. Она обретет душевное спокойствие. Мне тогда будет сто восемь лет. Ей чуть поменьше. Я начну сам ходить по бакалеям и магазинам самообслуживания, чтобы уж в доме наверняка были для меня кофе и фруктовый сок. Придется продать дом и снять квартиру. (И тогда я почувствую, что мне ее не хватает.)

Она уже сколько лет об этом не спрашивала. Наверно, возраст и чувство собственного достоинства заставляют ее прикусить язык всякий раз, как у нее готов сорваться этот вопрос:

– Ты меня еще любишь?

Но он всегда у нее в мыслях. Прямо вижу, как эти слова изваяны у нее в мозгу. Она выпытывает ответ окольными путями, намеками. Я не поддаюсь на удочку – не желаю доставить ей удовольствие. А может быть, она думает, что я уже совсем ее разлюбил, и боится – вдруг на ее вопрос: «Ты меня любишь?» – я отвечу:

– Нет.

И тогда мы должны будем что-то предпринять. (И не будем знать – что.)

Она не спрашивает, и я рад, хотя нередко чувствую едва удерживается, чтобы не спросить. Пришлось бы что-то делать, и это было бы унизительно. Не хочу я скандалить с ней по такому поводу. И не знаю, как бы я теперь ответил, если бы она спросила:

– Ты меня любишь?

Сдержанно, шутливо, уклончиво. Не хотел бы я врать и не хотел бы говорить правду (что бы на самом деле ни чувствовал). Вздумай она спросить в минуты, когда мы безудержно занимаемся сексом, ответить проще простого:

– Повернись-ка, я тебе покажу.

Но ей не этого надо, и обоим будет ясно, что ответ не тот. И я так рад, что она не спрашивает, минутами так тронут, так благодарен ей за это, что готов с облегчением распахнуть объятия и провозгласить:

– Я люблю тебя!

А соверши я такую ошибку, я, пожалуй, никогда уже не смогу получить развод. (Кажется, теперь я понимаю, почему при желании умею отлично поладить с женщинами и почему мне так трудно ладить с моими детьми. С подружками я обращаюсь как с маленькими, а от детей жду, чтобы они вели себя как взрослые.) Артуру Бэрону не понравилось бы, если б я затеял развод.

– Итак? – спрашивает он. И улыбается приветливей, чем когда-либо, и смотрит еще дружелюбнее.

Я сдаюсь.

– В сущности, у меня ведь нет выбора, – говорю с улыбкой. – Верно?

– Отчего же, есть.

– В сущности, нет. Я хочу получить место Кейгла.

– Вот это хорошо, Боб. Поздравляю.

– Спасибо, Арт.

– Мы его предупредим в начале той недели. Вы хорошо его знаете. По-вашему, как он это примет?

– Как тяжкий удар. Но он всячески постарается этого не показать. Пожалуй, захочет сам сообщить мне новость.

– Мы дадим ему такую возможность.

– Он захочет, чтобы ему это поставили в заслугу. Пожалуй, захочет даже, чтобы ему позволили объявить об этом официально.

– Это очень облегчит дело. Вам надо будет многое привести в порядок.

– Я составил список необходимых перемен.

– Вероятно, я захочу кое-что к нему прибавить, Боб.

– Не возражаю, Арт, – посмеиваясь, говорю я (еще прежде, чем эдак осторожно сострить) и скромно наклоняю голову. – Я не из тех, кто обижается на советы начальства.

– Ха-ха. Я этого и не думал, Боб. Вы будете проводить конференцию.

– Я уже начал составлять кое-какие планы. Думаю, что знаю, как за это взяться.

– Тут еще кое-что выяснилось насчет Кейгла, Боб, – говорит мне Артур Бэрон. – Оказывается, он среди дня ходит к проституткам.

– Я тоже с ним ходил.

– Ну, вы это прекратите. Не так ли?

– Уже прекратил.

– Вот и хорошо, Боб. Я не сомневался, что вы с этим покончите. Кстати, – усмехается он, заговорщически подмигивает и дружески сжимает мой локоть, – они куда лучше вечерами.

– Ха-ха.

Мои отношения с Артуром Бэроном почти неуловимо меняются, наши разговоры становятся непринужденнее. Я держусь хитро, осторожно, дипломатично и ни словом не выдаю, что заметил эту перемену. Я всегда обладал особым даром – даром лакея – угадывать, чего от меня хотят те, кто выше меня (Грин мне начальник, но он не выше меня. Кейгл – ни то ни другое), и врожденным актерским уменьем искусно показать им, что я оправдываю их ожидания. (Мне присущ и лакейский страх потерять эту способность – вдруг не сумею скрыть собачье стремление угождать и меня выгонят с работы? Тем же сейчас снова страдает мой подчиненный Холлоуэй: пристает к людям, ходит за ними по пятам, назойливо прислушивается, чуть не насильно добивается внимания, похвалы или снисходительного укора. Скоро у него опять будет нервный срыв. У таких всегда повторяются нервные срывы. Не знаю, почему им непременно надо опять возвращаться на службу. Холлоуэю нельзя доверить сколько-нибудь серьезное дело, ему не хватает дара утонченного раболепства, каким наделен я.) Я знаю, Артур Бэрон не хочет, чтобы мы опять пригласили его к себе. Моя жена этого не понимает.

– Я уверена, его жена ждет, что мы их позовем, – опять и опять озабоченно повторяет она. – Они уже два раза приглашали нас к себе с тех пор, как сами у нас были. Даже три раза, если считать то приглашение на коктейль в честь Горация Уайта. Я никак не ждала, что меня туда пригласят.

– Артур Бэрон никаких наших приглашений не ждет.

– Мне так неловко будет, если я с ними случайно встречусь.

– Уверен, что не ждет.