Что-то случилось

Во время всех этих споров-уговоров он отчаянно маялся (он буквально места себе не находил, и, сколько мы ни паясничали и ни зубоскалили, желая избавить его от неловкости, ему все равно было очень неловко. На губах его дрожала опасливая улыбка, робкая, натянутая, и он через силу мило шутил в ответ, и задавал нам вопросы, и отвечал, когда спрашивали мы, всячески стараясь понять и не понимая, чему же это мы вздумали непременно его научить и зачем), ему, наверно, хотелось махнуть на все рукой и заплакать: оглядываясь назад и вспоминая это нежное озабоченное личико, еле слышный вежливый голосок, я очень ясно вижу (теперь), как близок он был к слезам, но сдерживался (понимал, что его слезы будут нам неприятны), искусно притворялся (теперь-то я знаю его лучше); пока мы горячо его убеждали и любовно разносили, он переводил взгляд с одного на другого, опасливо улыбался и, сведя брови, гадал – о чем же это мы столь доходчиво, как нам казалось, ему толкуем.

– Представь себе, что этот пенс понадобится тебе немного погодя или, скажем, завтра, – благосклонно пояснял я ему для наглядности.

– Тогда я возьму еще.

– Где?

– Здесь.

– У кого?

– У тебя.

– А я не дам.

Он недоверчиво щурится. Спрашивает в недоумении:

– Как это?

Я пожимаю плечами.

– Тогда я возьму у мамы.

– А она тебе даст?

– Я тоже не дам.

– Как это? – Он, опешив, во все глаза глядит на мать.

– Ты же отдал свою монетку, верно? Совсем ею не дорожил.

Он видит: мы молча на него смотрим, ждем, что он скажет дальше.

– Тогда возьму у мальчика, кому отдал, – говорит он. – Возьму у того мальчика.

– У него уже не будет.

– Он не отдаст тебе.

– Он к тому времени уже потратит ту монетку. Для того она ему и понадобилась.

– Думаешь, все такие щедрые?

– Или просто не отдаст. Не все так щедры, как ты.

– Или так богаты.

– Или так обеспечены. Мы не богаты.

– Теперь тебе понятно? Да?

– Мы не дадим тебе пенни.

– Завтра у тебя денег не будет.

Мой мальчик ошарашен, он глядит на нас изумленно, испытующе, все еще стараясь улыбнуться и силясь постичь, что же происходит, смущенно поеживаясь (и в рассеянности теребит ширинку), он ждет намека, надеется: вот сейчас проблеснет некий луч света и он наконец увидит, что это лишь некий добродушный розыгрыш.

(– Убери руки, – так и подмывает меня прикрикнуть, но я молчу.)

А жена уверенно осведомляется:

– Тебе надо в уборную?

Он удивленно качает головой, не понимая, чего это она вдруг спросила.

Он не может взять в толк, что же это происходит. Он растерян, недоумевает, его бросает в дрожь, кажется – он озяб, он смотрит то на мать, то на меня – и не находит поддержки.

– Как это? – жалобно спрашивает он, и теперь в голосе его сквозит страдание и горестная покорность. (Если надо сдаваться, он готов.)

– Это будет тебе уроком, – величественно и со вкусом подвожу я итог.

Каким же я был самовлюбленным болваном.