Что-то остается

— Рорк, Экнар.

Экнар опять завел свое «такенаунен». Это слово действительно имело в основе найлертское «таген», «труп». Я рассердилась.

— Что он привязался к этим трупам?

— Не к трупам, а к трупоедам, — объяснил Сыч. — «Аунэйн» — есть. «Тагенаэйн» — трупоед. Такенаунен — это мы с тобой.

— Трупоеды?

— Во-во. Они самые.

И обратился к Экнару:

— Такенаун ау? Такенауна айт?

— Эо, эо! — крикнул тот, — Да, да, да!

Меня это смутило и обидело. К нему со всей душой, а он трупоедами обзывается. Свинство это, братцы. Я надулась.

— Ну и пожалуйста. А ты — кровосос. Стангрев, — я хотела сказать то же самое на стангревском найлерте, но не знала глагола «сосать». Поэтому у меня получилось «аратнаун» — кровоед. Я ему так и сказала:

— Ире ае аратнаун!

Он засмеялся. Стукнул себя в забинтованную грудь.

— Аре ау тнэк. Аре ау экнар.

— Что?

«Тнэк» — «тнаг» — то есть «трус». Он назвал себя трусом?

— Сыч… Что значит «тнаг»?

— «Тнаг» значит «трус», — Сыч поглядел в бутылку и, закинув голову, принялся мрачно глотать.

— Что он тут болтал? Экнар…

— «Эгнер» значит «предатель». Он говорит, что он трус и предатель.

Это было уже слишком. Я не знала, что и подумать. Остались лишь растерянность да недоумение, словно обещанный клад обернулся кучей битых черепков.

Сыч протянул бутыль.

— Насчет труса и предателя я не знаю, — сказал Сыч, — А то, что он — дурень и тварь неблагодарная, это точно.

У меня шумело в голове. Было очень жарко. Я вернула Сычу бутыль, расшнуровала рукава и откинула их за спину. А что, если я сниму верхнее платье? Под ним — вполне приличное нижнее… Сыч говорил:

— Он хотел сбежать и замерзнуть в снегу. Он хотел умереть. Он укусил меня. Когда я потерял сознание, он втащил меня в дом и привалил к печке. Укрыл старой одеждой. Он надеялся, что успеет замерзнуть насмерть, прежде чем я его найду.

— Да, да. Летта предупреждала, что с ним не все в порядке.

— Когда все в порядке, человек не лезет в первый попавшийся сугроб. С ним приключилась беда. Вряд ли он потерялся или отстал от своих. Скорее — сам сбежал, или его изгнали. Тебя изгнали, парень?

Стангрев что-то сказал. Я уловила: «трусость», «предательство», «закон», «жалость». «Жалость» он повторил несколько раз. До меня дошло, что он просит не жалеть его. Я записала на листе — «трус», «предатель», «закон», «жалость». «Не надо меня жалеть», — записала я.

— Ты — гость под кровлей моей, — сказал Сыч.

— Я — предатель, — сказал стангрев. — Я — изгнанник. Изгони меня из-под кровли своей.

— Выпей-ка, парень, еще, — сказал Сыч.

Я записала: «кровля», «изгнанник», «изгнать». Стангрев говорил и говорил. Я исписала один листок, взялась за другой. «Горы», «небо», «полет», «стрела», «страх». Потом оказалось, что в руках у меня бутыль, а лист и карандаш перекочевали к Сычу.

— Трупоедская стрела, — говорил стангрев, — Снизу, из долины. Я испугался. Я ушел в сторону. Я хотел остаться на месте, но не смог. Это — предательство. Я был обязан принять ее. Я, а не он. По закону. По справедливому закону.

— Я бы тоже испугалась стрелы, — бормотала я, размякнув от жалости, — И тоже ушла бы в сторону.

— Вы — неправильные трупоеды, — отвечал стангрев. — Трупоеды свирепы. Трупоеды жестоки. Они пожирают плоть собратьев своих. Это все знают.

— «Неправильные», — бурчал Сыч, скрипя угольком.

Я придвинулась к стангреву поближе, принялась гладить его по спутанным волосам. Он казался таким маленьким, измученным, одиноким. Хотелось взять его на руки и баюкать, как ребенка.

— Трупоедица, — шептал он, — Не надо. Жалеть не надо. Так плохо. Много хуже.

— Меня зовут Альса. Скажи — Альса.

— Альса, — выговорил он и вдруг заплакал.

И я тоже почему-то заплакала.

— Прекратите, — потребовал Сыч. — Сейчас же. Сырость развели.

В руках у меня оказался листок. Я попыталась прочитать написанное, но строчки прыгали. Слезы капали на пергамент и оставляли маленькие угольные кляксочки. Это было забавно. Я водила бумагой так, чтобы капельки падали прямо на текст.

— Ну, ты, милая, в дребадан, — заявил Сыч. — Чаю тебе крепкого, что ли?

Он ушел. Я облокотилась на подушку и принялась рукавом вытирать стангреву лицо.

— Я буду звать тебя Мотылек, хорошо? Это Летта придумала. Правда, здорово? Знаешь, я ей немножко завидую. Она талантливая, она знает, что хочет. Мне за ней не угнаться, хоть я и стараюсь. А отец меня не понимает. Он у меня суровый, отец. Для него это все — игрушки, баловство, детство. Я иногда думаю, может, остаться в Бессмараге? Навсегда. Принять послушание. Но, знаешь, настоящей марантиной мне не стать. Так сама Этарда сказала, когда я только приехала. Здесь даже не в отсутствии таланта дело. Способности у меня как раз есть. Каких-то черт характера не хватает, но, убей меня, не понимаю, каких. Как-то я по-другому устроена, что ли… Мотылек… а? Мотылек, ты спишь? Ну, спи, бедный мой. Спи. День сегодня такой нелепый…

Потом оказалось, что я сижу за столом, а Сыч — напротив. Передо мной — чашка с чаем, за окном — темно, а кто-то из собак уютно свернулся в ногах, под табуретом. И я говорю, ухватив охотника за рукав: