Что-то остается

Я согрел себе похлебку. Поел. И задумался. Че таперича делать, с парнем-то? Не понимает он лираната. Как пить дать — ни в зуб ногой. Может, найлерт попробовать? Или привлечь скудные мои запасы тильско-сканско-ингско-араготской мешанины? Слышит ли он? Вдруг, когда по голове попали — отбили чего? Может, несчастное это существо не чувствует ни моей неуклюжей преданности его лергоподобию, ни радостно-азартного марантинского интереса? Может, думает он, что его собираются убить? Не оттого ли испугался — дескать, и его — как зайца?.. Ну-ну, Сыч. Эт' ты, братец, хватил.

В закутке мне почудилось шевеление.

Так и есть. Парнишка, в чем мать родила, сидел, свесив с койки ноги, неловко подвернув зажатое лубком крыло.

— Выйти тебе? — махнул рукой, — Во двор, да?

Он угрюмо кивнул.

Я полез в сундук, достал теплый плащ из овчины, запасную обувь — мягкие ингские чуни. У него ж пальцы замотаны, сталбыть, Сычова обувка ему акурат впору придется.

— Давай-ка, накинь.

Осторожно обул, набросил на худые плечи плащ. Парень не сопротивлялся. И то хлеб.

— Вот та-ак. Ну, пошли теперь.

Его шатало. Бедняга вынужден был опереться о мою руку.

Вышли. Обогнули дом.

Парень отстранил меня — дескать, дальше сам.

— Сам, сам. Кто спорит. Вот, я отвернусь даже. Иди.

Он уковылял.

Обождав — ну, так, сколько положено, — я заглянул за угол. Мало ли что, вдруг гостюшке помощь требуется, руки-то тоже перебинтованы…

Э!

Гостюшка мой очень целеустремленно, раскорячив крылья, иногда заваливаясь в снег, куда-то шкандыбал. Небось, самому ему казалось, что он двигается уверенным быстрым шагом.

Я догнал его.

— Эй! Ты, парень, никак рехнулся? Куда направился? Замерзнешь к чертям!

Он вырывался, выкрикивая что-то по-своему. Я разобрал нечто вроде «таген».

— Во-во! Именно. Тагено аруат!

— Аррие! — взвизгнул он, — Онг аррие!

Что ему «хорошо»?! Истерика. Тьфу, черт.

Сгреб брыкающийся сверток из овчинного плаща в охапку. Стангрев потрепыхался малость, но Сыч-охотник заправил пташечку, добычу свою, подмышку.

— Цыц, недоносок. Регх. Регх, ясно?

— Такенаун! — бесновалась добыча, — Тууа, такенаун!

Щ-щенок. Дрыгайся-дрыгайся, да не визжи. Зажал ему рот, и эта тварь пребольно тяпнула меня за пальцы. Ах ты, пакость! Дал в лоб паразиту.

Что нашло на него? Зачем — удирать, в мороз, в снег, одежды же никакой — под первым кустом…

А, черт. Меня вдруг резко повело в сторону, в глазах потемнело. Что это?

Стангрев!

Стангрев, мать твою так…

И, не дойдя до крыльца шагов десяти, я ткнулся носом в пуховый свежий снежок…

* * *

Тишина. И в этой тишине — резкий, неприятный звук. Скрип снега под сапогами.

Голос. Боги, до чего знакомый голос!..

— Вставай.

Нет, Даул. Не встану. Я мертвый, разве не видишь? Стангрев из Кадакара сделал вашу работу.

Он бросил кому-то:

— Кончайте с ним.

И в уши ударил отчаянный крик парня, и я вскочил, и бросился…

И кулак Даула Рыка остановил зарвавшегося ученика, и презрительное:

— Щен-нок недоделанный, — было — как приговор.

Парню. И — мне.

Боль в вывернутых руках.

Туман, туман, густой, вязкий. Голос Даула:

— Сыч, значит? Охотник? Ну-ну. Мешок давайте.

И — на белом-белом снегу — комок черно-пестрый.

И красные пятна…

Вот ты и умер второй раз, Лерг. И опять — из-за меня. А я даже имени твоего не знаю, кадакарский житель… Легкой дороги… И впустую, впустую — четыре года и вся жизнь… Легкой дороги… Прости, парень. Прости, если сможешь…

Руки стянули за спиной. Я даже не пытался воспользоваться каким-нибудь из фокусов Тана и Рейгелара. Зачем? Пусть. Пришла пора платить. За Лерга. За этого беднягу из Кадакара. За веснушчатого новичка, что стоял на воротах тогда. Тогда, тогда…

Его имени тоже не знаю… Нашли ли его — тогда? И как его звали?

Серая мешковина прижималась к лицу, мешала дышать. Но мне было все равно. Все равно, что будет со мной. Мешок равномерно потряхивало — у этой лошади хорошая рысь…

Вот и кончится глупый бессмысленный бунт, вот и станет Энидар тем, кем хотел…

Лица, лица, лица кружились передо мной в странном танце.

* * *

Мама — вздыхает:

— Ах, Ирги, Ирги…

Отец — усмехается:

— Да будет тебе известно, арвараны — эмпаты. Впрочем, от ошибок никто не застрахован.

Великолепный Алуш — улыбается, как всегда:

— Не грызи себе печенку. Что было — было, что будет — впереди.

Эгвер — молчит. Хмурится неодобрительно.

Рыжий новичок:

— А мешок зачем?..

Зачем, зачем, зачем… Зачем ты спросил, мальчик? Зачем — нож в руке моей? Зачем оседаешь ты в пыль, и удивленно распахнуты твои глаза?..

* * *

Зачем все, зачем?..

Ну вот, кажется, и приехали. Мой мешок снимают и несут. Я слышу голоса:

— …неплохо спрятался.

— Да уж. Пришлось повозиться.

— Хозяин уже здесь?

— Со вчерашнего вечера.

— А знаешь, он все-таки не утерпел. Оброс.

— Ну да? Женой, детишками?

— Нет. Собаками и тварью какой-то. Представляешь — вроде как человек, только с во-от такими крыльями.

Собаки. Значит, их тоже… Ун, Редда… И закипает внутри бессильная ярость.

Меня вытряхивают из мешка, ставят у стены. По бокам — Тан и Даул.

Открывается дверка, и входят Рейгелар, Ойлан, его подручный. И, конечно, Энидар. Хозяин. Глава Семьи.

Энидар важно кивает и усаживается в глубокое кресло.