Что сказал табачник с Табачной улицы

— Ну чего? — сразу высунулась из кухни Глафира.

— Беги к Клыкову, скажи: у меня сын капитан, накось, пусть выкусит, — и заплакал.

Ночью ему приснилось, что его, Чижова, скульптура стоит на улице Павлина Виноградова. Он заставил себя проснуться, было четыре, в пять начинал ходить трамвай. Чижов попил воды из чайника и подошел к окну.

Ночь была прозрачная, за перекатом крыши светилась Двина. Он закурил, толкнул окошко и услышал звон комаров, шепот. И увидел на скамейке в тени куста Киргиза и женщину из Валеркиного дома. В лунном свете шея у него была невозможно белая. Он заставил себя отойти от окна и, отходя, почувствовал, что идет каким-то строевым шагом. Китель с орденами висел на стуле, и в лунном свете ордена казались ледяными. Он зашнуровал ботинки, взял чемоданчик, прошел мимо спящего отца, мимо закутка в коридоре, где за занавеской спала Тася, и дальше, по лестнице-трапу, вниз.

На спускающихся капитанских ботинках идут титры картины.

Входная дверь сама открывается, за ней белое струганое крыльцо, двор в мягкой пыли, старый пес Пиратка у ворот, резкий в тишине звук первого трамвая и последний титр: «Жил отважный капитан».

Скульптор Меркулов был грозен и криклив, но до самозабвения обожал морских командиров, любил говорить про типы кораблей или о противолодочных зигзагах. Он был старший лейтенант береговой службы, но при прибавлении двух последних слов «береговая служба» огорчался, и поэтому к нему так не обращались, его любили. И из-за этого, и из-за маленького роста за глаза его звали «полковник-малолитражка».

— Вон туда, — строго прокаркал Меркулов и перепачканной гипсом рукой показал на вентилятор в верхнем углу, — смотрите на торпедоносец… Что вы все на себя смотрите?!

Бюст был бесформенный, белый и негладкий, и смотреть на него Чижову было неприятно.

«На Глафиру похож, — сказал про себя Чижов, — пропал мальчик — смехота на весь флот», — и, вздохнув, уставился в осточертевший угол.

Наверху пели, шла «Волга-Волга». Художественные мастерские находились в подвале Дома флота, как раз под сценой. Пожилой старшина второй статьи, помощник Меркулова, пронес ведро гипса, от которого шел парок, взял тряпочку и протер неживой, похожий на гигантское бельмо гневный глаз Чижова — на бюсте, конечно.

— Может, его синеньким покрасить?.. — опять сказал сам себе Чижов и совсем затосковал.

— Вы суровость во взгляде дайте, товарищ старший лейтенант, — посоветовал нахальный старшина, — это ж бой все-таки… — и поставил перед Чижовым кофе и блюдечко с двумя мармеладинками.

— Линейный флот отомрет сам собой, не так? — беседовал Меркулов.

Над головой задвигались, сеанс кончился.

— Разрешите быть свободным, — сказал Чижов и встал, — договаривались вместо кино, не правда ли?

Меркулов расстроился. Нахальный же старшина вроде нечаянно снял простыню с бюста командующего флотилией, и теперь все трое — Меркулов, старшина и командующий — глядели на Чижова. Брови у командующего были сердито сдвинуты, или так свет упал.

— Ждем вас на следующий, последний сеанс, товарищ старший лейтенант, — сказал Меркулов, ласково глядя на бюст командующего.

— Ебеже, товарищ старший лейтенант береговой службы, — сказал Чижов.

— Что? — не понял старшина.

— Если будем живы, — сквитался со старшиной Чижов, давая понять, кто из них точно останется жив, а кто и необязательно. — Примета так говорить, — добавил он и съел мармеладку.

В дверях у железной лесенки его уже ждал лейтенант Макаревич.

Вдвоем они шли по деревянным мосткам и пирсам. С Двины тянуло сыростью, квакали лягушки.

— Ах-ах-ах-ах, — смеялся где-то в темноте женский голос.

По реке прошел рейсовый, вода у пирсов захлопала, и заскрипели друг о друга бортами «охотники».

Макаревич засвистел про водовоза.

— Очень отличное кино, — сказал он и засмеялся.

Далеко на той стороне Двины небо осветилось было, притухло и стало медленно краснеть, и уже тогда торопливо застучала зенитка. Там был город. Налета не было, высотный бомбардировщик сбросил кассеты с зажигалками и уходил.

— Ах-ах-ах-ах, — смеялся тот же высокий женский голос.

Доски пирса были желтые и казались маслянистыми. Чижовский «Зверь», как и пришвартованный к нему «Память Руслана», не были ни «бобиками», ни «амиками», так здесь назывались «охотники» и тральщики нашей или зарубежной постройки, а всего лишь «моряками», ибо лишь два с половиной года тому назад на их высоких трубах красовались красные буквы МР в белом кругу, что обозначало их происхождение: Мурманский рыбфлот, и клепка от этих букв не поддавалась ни краске, ни шпаклевке и вылезала. Ну да что до этого. Сейчас это были боевые патрульные суда с тридцатью краснофлотцами и старшинами на каждом, всеми пятью БЧ, и никто с соседних, военных по происхождению судов не посмел бы назвать их «трескачами».

— Опять Мурманскрыбфлот вылез, что с ним сделаешь, ничего с ним не сделаешь, — доложил маленький начхоз, — наварить сверху что-нибудь, ей-богу.

Чижов засучил рукав кителя, сунул руку в бидон с краской, с удовольствием понюхал и дал понюхать Макаревичу.

— Хорошая, Макароныч?! — сказал он полувопросительно. — Льном пахнет, а?