Что сказал табачник с Табачной улицы

— Мне принципиально важно, — сказал Семочкин, — нормальный «юнкере»… Никакой экранированной брони… Я ему даю… Как я ему даю, я еще ни разу в жизни так не давал… А он летит… Отскакивают от него снаряды…

— Семочкин, этого не бывает…

— Ну, не отскакивают, — грустно согласился Семочкин, и было видно, что он рассказывает не первый и не десятый раз. — Это я так, просто гиперболу применил. Но если я ему с тридцати метров давал…

Он соскочил с «пикапа» и проехался по замерзшей луже.

— А он не задымил и не рухнул, объятый черным пламенем?..

— Не задымил, собака, — согласился Семочкин.

— Видишь, какой ты гусь, — сказал Белобров. — Ты, Семочкин, не просто гусь, ты гусь-писатель… Это надо поискать еще такого гуся, чтоб заслуженных, прямо сказать, товарищей посылали разбирать твой рапорт… — Белоброву было приятно говорить это слово «гусь», и он своим сильным плечом так толкнул Гаврилова, что тот перелетел через канавку.

— Летим туда, не зная куда, — сказал Гаврилов, — искать того, не зная чего… — и толкнул в ответ Белоброва так, что тот облился какао.

Так они шли и толкали друг друга. Рыжий Семочкин шел рядом, ему тоже хотелось, чтоб его толкнули, но его нарочно не толкали, и он огорчался. Они шли мимо капониров, механики возились у самолетов. Проехал бомбовоз.

— В общем, я ставлю пластинку, — Артюхов сбавил шаг винта, — ставлю пластинку и ухожу, вроде мне перевод перевести… А вы вроде меня ждете…

— Подумать надо, — Черепец и Артюхов сидели в Р-5, ждали Белоброва и Гаврилова, — и не пойдет она, она не такая.

— Надо добиться, — посоветовал Артюхов, — сорвешь поцелуй, все пойдет, покатится. Тут вступает в силу влечение полов… И целовать надо с прикусом и длительно, покуда дыхалки хватит…

— Она не такая, — опять угрюмо сказал Черепец.

— Что ж, у нее и мест этих нет, — рассердился Артюхов, — и детей она рожать не будет… Ты гляди, там Осовец крутится…

По полю к самолету топали, дожевывая пончики, Гаврилов и Белобров. Семочкин услужливо нес за ними мешок. Выезжала пожарка.

— Вон твой командир идет, — сказал Артюхов и, убрав обороты, выключил двигатель.

— Ладно, — сказал Черепец, — поезд отправляется, пишите письма…

Они вышли из самолета, и Артюхов доложил Белоброву о готовности машины к полету.

У самолета затормозил «виллис» начальника штаба.

— Белобров! — позвал Зубов.

Белобров, прокатившись по замерзшей луже, подбежал к машине.

— Слушай, Белобров! — начал Зубов. — Немец немцем, а все же еще раз пройди вдоль берега и внимательно посмотри… Погода хорошая… Ты знаешь, о ком говорю.

— Знаю! Об экипаже Плотникова.

— Ну добро! — Зубов отдал честь, и машина, дав задний ход, круто развернулась.

Белобров вел машину почти впритирку над сопками, и под брюхом машины проползали печальные камни с налипшими пластами мерзлого снега.

— Страна Норвегия, — сказал Гаврилов. — Говорят, здесь девушки красивые… Сольвейг…

Белобров свистел про телеграмму. Мотива он не помнил, помнил припев, его и свистел.

— В бухте Кислой кита выбросило, — сказал Гаврилов, — здоровенный китище…

— Да ну, — удивился Черепец. — Интересно, чего они на берег выпрыгивают…

— Он маргарину накушался, — сказал Белобров, — и его с этого маргарину травило сильно… Вот… Так что он сам решил порвать связи с жизнью…

— Ага, — подхватил Гаврилов, они беседовали, вроде бы минуя Черепца, — он, когда с жизнью прощался…

— Кто?

— Кит. Очень сильно рыдал и все просил какую-то Марусю показать… через которую невинно гибнет…

Брови у Черепца скорбно поднялись домиком.

— Товарищ гвардии старший лейтенант, — начал он официально.

— Да я что? — сказал Белобров. — Вот кита жалко…

И захохотал так, что машина дернулась и клюнула носом.

Они долго молчали.

— Приехали, станция, — сказал вдруг Белобров и резко положил машину в вираж.

И тотчас же перед ними стеной встало овальное озеро и на этой ледяной стене прилепившийся темный распластанный силуэт высотного немецкого бомбардировщика Ю-290.

— Попробую сесть, — сказал Белобров.

Мотор перешел на другие обороты, и вдруг стало тихо и пусто. Длинная, привалившаяся на хвост машина чернела метрах в пятидесяти на матовом снегу.

Первым на лед озера вышел Черепец с гранатой. За ним, покрякивая, спустился Гаврилов с инструментом.

— Если будет шум, бросаешь гранату, — сказал Белобров и спрыгнул сам.

Они стояли около немецкого бомбардировщика. Кабина штурмана была «в гармошку», с кабины пилота был лишь сорван фонарь, и немец-пилот сидел в ней, пристегнутый ремнями. Его руки лежали на штурвале, голова с наушниками, лицо, плечи — все было запорошено снегом. Он был мертв.

— Это тот, которого Семочкин гонял… Вот он ему в ноздрю попал… И вот… — Черепец показывал пробоины в самолете. — Чего только он летел, не понимаю.

Белобров смотрел на немецкого пилота. Он воевал всю войну, а вот так, близко, видел врага первый раз. Белобров снял перчатку и провел пальцем по занесенному снегом лицу летчика. Палец оставил след. Белобров стряхнул снег с пальца и протер руки снегом.

— Хорошо бы посмотреть, — сказал Черепец, — может, у него орден есть.

Гаврилов закончил осмотр самолета и подошел к Белоброву.