Что сказал табачник с Табачной улицы

— Лети, спеши, моя электричка! — шепчу я. — Догони мой поезд! Что тебе стоит, если твой двигатель совершеннее! Я выскочу из твоих дверей, вбегу в двери своего вагона, попрошу прощения у товарищей Чистовичей за опоздание, сяду на свое двадцать первое место, и счастливее меня не будет мальчика на свете. А потом мы выйдем на станции и дадим самую срочную телеграмму моей маме, чтобы она не волновалась. Чего же волноваться, если ей принесут телеграмму. — И когда я так шепчу, то колеса сразу начинают стучать быстрее и веселее. И в их стуке совершенно ясно слышится «догоним, обгоним, догоним, обгоним».

— Сидит дед, в сто шуб одет, — через очки читает бабушка, — кто его раздевает, тот слезы проливает…

Эти загадки нельзя отгадать, если не знать заранее отгадки.

— Лук, — тихо говорю я, потому что знаю отгадки.

— Лук, — громко говорит девочка.

Бабушка снимает очки и гордо оглядывает вагон.

Электричка тормозит, двери распахиваются. Я высовываюсь из этих дверей, вижу маленькую станцию с высокой платформой и занесенными снегом домиками, и опять в который уже раз я не вижу свой поезд номер двести тридцать шесть. И тогда меня охватывает отчаяние. Руки и ноги слабеют, я плетусь обратно в вагон, сажусь на свое место и слышу, как колеса опять начинают выстукивать. «Вот это да, вот это да» — выстукивают теперь колеса, или это так стучит мое сердце.

— Нет, ты подумай, — сюсюкает бабушка у окна, — без окон, без дверей полна горница людей?

Внучка смотрит на меня круглыми противными глазами.

— Грузовик, — шепчу я.

— Грузовик, — повторяет девочка.

— Не грузовик, а огурец, — кричу я на весь вагон и вскакиваю. — Дура! Э-э-э-э-э! — Я показываю ей и бабушке язык. — Дура! Дура!

Я плачу и бегу через весь вагон к противоположным дверям.

— Сама грузовик…

Электричка тормозит. Двери распахиваются. Я плачу и, задыхаясь от слез, выскакиваю на перрон. Электричка взвизгивает, срывается с места, я еще раз вижу, как мелькает в окне вытаращенная бабушка. Меня обдает колючим холодным снегом. Я остаюсь один, и уши мои закладывает тишина. Платформа засыпана только что выпавшим снегом, на котором нет следов.

— Дура! — еще раз ору я вслед электричке и, задыхаясь от слез, что есть силы бегу к торчащей из-за высоких сугробов станции, название которой я еще не умею прочитать.

Я бегу прямо к кассе, встаю на цыпочки и кричу в освещенное изнутри окошечко:

— Скажите, пожалуйста, у вас нельзя купить билет?! На поезд, который едет в Кавказские горы?

В окошке тишина.

— Скажите, пожалуйста, — опять начинаю я.

— Кто это говорит, кто? — раздается вдруг из кассы громкий и радостный голос. Такого голоса я никак не ожидал. — Я тебя не вижу…

— Вот же я, здесь… — кричу я, — у кассы… — и пытаюсь подпрыгнуть для того, чтобы меня увидели в окошечко.

— Отойди на пять шагов, — опять кричит радостный голос, — нет, не надо отходить. Стой на месте, я сейчас сама выйду.

— Но знаете, у меня пока нет денег… — кричу я, обрадованный, что мне так рады. — Но я могу продать свой бинокль и еще что-нибудь.

Я высоко поднимаю над головой бинокль, чтобы его видели в окошечко. В ту же секунду оттуда появляется рука в каких-то кружевах и хватает бинокль.

— И шапку давай, — кричит голос из кассы. — И пальто.

Моя шапка и клетчатое пальто протискиваются и исчезают в узком окошечке кассы.

— А теперь стой на месте, — кричат мне из окошечка, — и не шевелись, а я побежала за билетом.

Обитая железом дверца в конце коридорчика открывается, оттуда выскакивает румяная тетенька в платье с кружевами, в огромных валенках и подбегает ко мне.

— Какой же ты хорошенький, — вдруг хохочет она, — прямо яблочко. Может, ты пока в кассе посидишь, яблочко?

— Нет уж, — отвечаю я. — А что это, печка?

В углу стоит круглая печка серебряного цвета. И через дырочки на дверце видно, что там полыхает огонь. Тетенька хватает деревянную скамью, согнувшись, волочет ее к печке, усаживает меня и выбегает на улицу, только дверь бухает.

На другой скамейке спит, обняв лыжи, лыжник, и больше здесь никого нет. У моих ног стоит здоровенное обмерзшее снегом ведро с углем. От печки тянет жаром, пахнет краской. Радио играет веселую песню, совпадающую с тем, что я еду в Кавказские горы. Только в песне поется про северные края, а я еду в южные. «Мы поедем, мы помчимся на оленях утром рано…» — поет радио, и огонь в дырочках печной дверцы подмигивает в такт музыке.

Я перевожу взгляд и вдруг вижу рядом со своим ботинком большой черный сапог в блестящей калоше. На калоше играет отсвет огня, и с нее на каменный пол капают капли. Кап, капает капля, кап — другая. Я поднимаю голову, уже зная, что я увижу. Рядом со мной на скамейке сидит милиционер. Я сразу же отвожу глаза. Мы оба молчим и смотрим на огонь в дырочках печки. Я еще надеюсь, что он пришел сюда просто так, погреться. Но первый не выдерживаю напряжения и начинаю покашливать. Милиционер тоже кашляет в ответ, прикрыв рот рукой. Я снова кашляю, и милиционер тоже кашляет. Я кашляю в том смысле, что я сижу и сижу. Ожидаю билета, и все. А он кашляет в том, наверное, смысле, что откуда я взялся и почему я без родителей.