Что сказал табачник с Табачной улицы

Уж не знаю, как там в Англии делают штаны, только к ним ничего не пристает. Трешься и трешься этими штанами об штукатурку, вспотеешь весь, посмотришь — почти ничего. Шлепнешь ладонью — пыль поднимается, и опять все чистое. Нитки на них как железные. Кран парового отопления и то их не берет. Не может, и все. Я бегу по лестнице на наш шестой этаж и смотрю на свои ноги. Там, где темно, на моих ногах штаны как штаны. А у окон, на лестничных пролетах, они так вспыхивают, что просто жить не хочется. Добежал до нашей двери, шандарахнул в нее пяткой несколько раз, мама двери открывает.

— Что с тобой, Бобка? И почему у тебя кирпичи в сумке?

— Все, — говорю, — я эти штаны снимаю, — прохожу в коридор, сажусь в кресло и начинаю снимать штаны.

А мама:

— Да ты что, Бобка, дивный же цвет…

Я:

— Ничего себе — дивный… если он такой дивный, ходи в них сама на здоровье…

Тут мама прошлась взад-вперед по коридору, похлопала себя по карману да и говорит:

— Если тебя во дворе дразнят, то лучший способ, поверь мне, не обращать внимания. Им скучно станет, они и перестанут.

Ну что она, ну что она такое говорит!

Проклятая штанина не слезает с ботинка. Чтобы ее снять, надо было сначала снять ботинок.

— Ты любую картинку посмотри, — я придерживаю рукой штаны и мелкими шажками бегу в комнату, — только цветную… Это же у Ивана-дурака красные штаны… Красные или не красные? Красные или не красные?

— Сначала сними пальто, потом ботинки и ходи в чем хочешь. Мне только неприятно, Борис, что ты такая тряпка… Извини, но у меня чайник кипит.

— Почему это я тряпка?! Ты любую картинку посмотри. Надо думать, что покупаешь…

А мама:

— Во-первых, не груби. А во-вторых, подумай. Ведь Иван-дурак — вовсе не дурак. Ведь он самый умный из братьев. И вообще самый умный в сказках. И храбрый. Это его братья — дураки. А Иван настоящий герой, добрый, умный и благородный. И он всегда побеждает зло. Верно?

Тут я задумался, повспоминал и говорю:

— Верно-то верно, но только…

А мама:

— Что только? Никаких только быть не может. Ты должен не штаны переодевать, а пойти и объяснить своим товарищам… И уверяю тебя, им самим станет неловко… Вот увидишь. Верно?

— Верно, — говорю. Какая же умная у меня мама! Встал, застегнул штаны и говорю:

— Ну я тогда пошел?!

А мама улыбнулась и сказала:

— Иди.

И я пошел.

Тра-та-та! Летят из-под моих ног ступеньки. Трах! Это распахивается передо мной дверь парадной. Фр-р-р-р! Взлетают с козырька голуби.

Вот мой двор. Вот мои товарищи. Они катят по двору тачку. То есть сейчас они ее не катят, а останавливаются и смотрят на меня. А я смотрю на них.

— Эй, — кричу я им, — идите сюда. — И сам иду им навстречу. — У меня есть важное сообщение. Вот оно, мое сообщение: Иван-дурак на самом деле вовсе не дурак. Вы просто невнимательно слушали. На самом деле дураки первый брат и второй. А Иван-дурак очень умный человек. Он всем помогает — раз! Потом он храбрый, добрый и благородный. Так что можете называть меня Иван-дурак. Я не отрекаюсь.

Сам чувствую, что не так получается. Как-то у мамы лучше выходило. Ну да все равно, сказал и сказал. И нечего тут. Я поворачиваюсь и неторопливо иду к скамейке. И вдруг слышу сзади себя.

— Бобка — Иван-дурак! Бобка — Иван-дурак!

Сначала тихо, а потом все громче и громче. Как будто не было моего сообщения.

— Вы сами дураки, — оборачиваюсь я. — Вы слушали невнимательно.

Я сижу на спинке скамейки, которая торчит из-под снега, и сам себя уговариваю:

— Хорошо, — уговариваю я сам себя. — Очень даже хорошо, что Иван-дурак! Просто даже замечательно! Этим надо гордиться! Пусть себе.

А они тачку вокруг меня возят.

— Бобка — Иван-дурак!

— Иван-дурак, ты в какой квартире живешь?

Или:

— Иван-дурак, сколько времени?

И тачку тоже не просто возят, а возят в том смысле, что я Иван-дурак.

Погода великолепная. С крыш капли капают. Воробьи громко чирикают. И крики о том, что я Иван-дурак, разносятся по всему нашему двору. А может, даже по всей нашей улице. И во мне где-то в животе вдруг начинают разговаривать два голоса. Один толстый голос, и он медленно говорит:

— И хорошо, и хорошо… И пусть.

А второй то-о-оненький и быстро повторяет:

— Ой, нехорошо! Ой, нехорошо! Ой, стыдно! Счас товарищи Чистовичи придут… Что бу-у-у-дет?!

— Я горжусь, горжусь, — шепчу я.

Я терплю еще немного, потом встаю, иду прямо через снег и плюю в Толяна. Мой плевок не долетает и шлепается на снег. Теперь все затихают и ждут, когда Толян накопит ответную слюну Я тоже коплю. Чем больше слюны, тем лучше. Мы выдавливаем нашу слюну из щек, от чего уши у нас шевелятся, мы топчемся на снегу и сопим.

Тьфу. Это Толян.

Тьфу. Это я.

Тьфу. Тьфу.

Тьфу. Это Толян.

Тьфу. Это я.

Тьфу.

Тьфу.

Тьфу.

Тьфу. Кто-то больно хватает меня за ухо. Это тетя Настя, наш почтальон. Она толстая, как бегемот, и когда сердится, то краснеет.

На каждом боку у нее по большой сумке, набитой газетами.

— Ты зачем в Толика плюешься? — краснеет тетя Настя.

— Он первый начал. Отпустите меня… Вы права не имеете…

— Ну и врун же ты, Бобка, — тетя Настя отпускает мое ухо, — будто я не видела…