Что сказал табачник с Табачной улицы

Обрызгав их грязью, подворотню стремительно пересекла телега с двумя монахами и старухой, старухе было тяжело дышать, и рот у нее был открыт. Они сидели на кольях. Колья были острые и страшно испачканные. Будах дернулся и, очевидно, обмочил балахон, судя по звуку, пошла моча, и он обрадовался.

— Тогда скажу, господи, сдуй нас или еще лучше, оставь нас в нашем гниении, — Будах вдруг рассмеялся.

— Сердце мое полно жалости, — медленно отчеканивая слова, сказал Румата, сплюнул и сильно дернул Будаха за веревку, — я не могу этого сделать, — он увидел испуганное лицо Будаха, отвернулся, еще раз дернул за веревку, и они быстро пошли.

Дом был близко от подворотни, они прошли мимо колодца к дверям. На ступени сидели те же два монаха, что всегда, и играли в камушки. Монахи одновременно встали и поклонились, сложив руки на животах.

— Вы пришли, и мы уходим, — сказал один, — у вас убили двух слуг, но это не мы, — оба вздохнули и неторопливо побрели прочь, ссутулившись, сунув руки в рукава, толстые и смешные, как колобки. Только сегодня на рясах на веревках висели и волочились за ними тяжелые мечи в толстых тяжелых ножнах с круглыми колесиками. За шесть лет они тоже привыкли к этому месту и к дому.

Вечерело, ложился сырой туман. У колодца ежился раб, закутавшись в мешковину, по улице деловито опять пробежала собака со стрелой в боку.

Из зеркала на Румату глядело опухшее в мелких порезах с прикрытым веком и толстыми в корках губами, не его, Руматы, лицо. Позади такая же опухшая, почти незнакомая, стояла Ари. Румата потерся лбом о медный лист зеркала, подмигнул здоровым глазом и, еле передвигая стертые босые ноги, поплелся на кухню сквозь раздвигающуюся челядь. Радости ни у кого из них не было, усталость и испуг. На кухне он сел на маленькую скамью, Муга поставил таз с холодной водой и второй с горячей, и хотя Румата был только в рубахе, в таз упал и закачался невесть где зацепившийся белый дурацкий помпон. Ари села рядом на такую же скамеечку и также наклонила голову.

— Он был в твоей рубашке, — сказала она сипло, — и стрелял с лестницы… Но они бросили петлю… Рубашка была очень велика, и они задушили его… Потом вдруг пришли монахи и стали бить Серых дубинами… А потом… — она замолчала, и они еще немного посидели, по-птичьи наклонив головы, пока Румата не велел всем уйти.

— Уйдите все, — грубо сказал он, — я буду мыть зад.

— А за женщиной приехал муж, — Ари пожала плечами, — она ведь тоже умерла, ты дразнил ее «скользкая», а приехал муж, тот корявый… — и вышла.

В кухне гудели мухи, Уно, после смерти казавшийся еще меньше, лежал неподалеку на полу в нелепой руматовской белой рубахе, отражающей свет, не защитившей, а погубившей его. Румата хотел прогнать мух, плеснув водой из бидона, но в бидоне был кипяток, он обжог пальцы и, тряся рукой, вдруг понял, что плачет, высморкался в два пальца, но заплакал еще сильнее. Вот только прижаться было не к кому. И тут же Румата почувствовал опасность. За годы, проведенные здесь, он чувствовал ее, опасность, даже не кожей, а напряжением шеи, может, так ее чувствовал зверь, медведь или мышь, неважно. Он наклонился, подтянул коромысло, как копье, пустил его в железный лист, направляющий тепло от горящего камина: лист, переворачиваясь по оси, завертелся, ударяя светом в угол. Там, на скамье у бочонков с вином, Румата явственно увидел монаха. То исчезавшего, то возникавшего из темноты. Лист со скрипом перестал вертеться, будто поделив его надвое, монах встал. Прохромал из темноты в свет и скинул капюшон. Из-под рясы проступал горб, один глаз был круглый, хищный и не мигал. В трехпалой руке большая бутыль.

— Не много же у нас глаз на двоих, а Арата, — Румата ополоснул лицо, говорить еще было трудно. — Как ты сюда вошел?

— С монахами. Калеки угодны богу, — Арата протянул бутыль, и Румата стал жадно пить. Кожа и мышцы предупреждали об опасности, мозг не хотел принимать.

— Я тридцать лет глава мятежников, — засмеялся Арата. В рясе на груди у него была дыра, и руку он прятал в этой дыре. — И всегда одно и то же. Самые храбрые мои товарищи бегут, самые верные предают, правда, потом умирают. Мои крестьяне поверили монахам, и сейчас их вешают вниз головой. Вдоль всего Урочища Тяжелых Мечей. В молодости нас с Вагой Колесом так повесили на корме большой галеры… Но мы сорвались. Был такой капитан, по кличке Любезник… — он улыбнулся чему-то, что помнил, наверное, один. — Знаешь, сначала я думал…

И этот переход на «ты» не ускользнул от Руматы.

— …что бог сдох… ну, как лошадь, вез, вез этот мир, лег, пустил пену из ноздрей и сдох… А сейчас я увидел, — Арата засмеялся, — как ты пустил соплю…

— Я не бог…

Арата опять засмеялся, как закашлял. И покивал, мол, конечно, конечно…