Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии

Сразу за стеной тянулся отлогий обрыв, за обрывом остатки пересохшего рва, в который ветер надул снег. По ту сторону рва стояли разлапистые деревенские санки, запряженные темной лошадкой, рядом мотался маленький расхристанный мужичок. Монах бежал к саням. Дик закричал. Мужичонка, увидев Дика с двуручным мечом, присел, завертелся на месте, боком повалился на сани, огрев лошаденку хлыстом, засвистел, и сани, кривясь на оглоблях, понеслись прочь. Монах сначала побежал было за санями, потом обернулся, скинул капюшон с лысой головы и, уже не торопясь, пошел вверх по обрыву навстречу Дику.

Это был дядя.

— Здравствуй, Дикон.

Неожиданно сам для себя Дик кивнул. Дядюшка, глядя себе под ноги, медленно поднялся по обрыву к калитке, сел на чуть торчащую из снега скамеечку, сбитую, видно, пастухом, и устало вытянул длинные ноги. Он посмотрел вслед несущимся по снежному полю саням и покачал головой.

— Ты убьешь меня, сынок?

Дик кивнул.

— Мы будем биться…

Дядюшка покачал головой.

— У меня и меча нет.

— Нам принесут.

— Не буду я с тобой биться, Дикон. Придется тебе проткнуть меня, и все.

— Будешь, — тонко закричал Дик. — Будешь, душегуб, волк… — Дик понимал, что никогда не сможет ударить мечом вот так сидящего перед ним человека. Он схватил ком снега и швырнул в лысую голову. Дядюшка сдул снег с лица. — Я буду судить тебя. Ты опоил отца цветом папоротника… Я покажу это под присягой, и тебя повесят.

Дядюшка пожевал губами, покачал головой. Оба помолчали. Пар густыми струями вырывался у обоих из глоток.

— Что ты можешь показать под присягой, — дядюшка неподвижно глядел в снежное поле. — Голубь-то был, Дикон… — Снег на лысой голове дядюшки таял, и лицо было мокрое, будто залитое слезами. — Уж какой тут папоротник!

— Врешь!

— Птицу видели все, кто стоял справа. Я думаю, епископ тоже видел… А болтал только твой отец…

Дик боялся повернуть голову и увидеть дядю. Низко над полем, громко треща, пролетели одна за другой две сороки. Дик зачем-то вернулся к бревенчатой калитке, закрыл ее и прижал спиной.

— Вы что же, сожгли святую?

— А если нет, — закричал дядя, — если птица запуталась в хворосте, что? Не могло быть? Или мы семь лет зря гнили во Франции?! Была эта птица или нет, ее не должно было быть…

Дик плакал.

— Такая паршивая птица… у нее обгорели крылья, и она упала на крышу… мы искали ее, но не нашли… Я потом пробовал прятать голубей в хворост… один выбрался… Правда, там была хвоя… а у французов хвои не было… В тех местах вообще ели не растут. Пусти меня, Дикон, — дядюшка встал на колени.

Дик торопливо закивал.

— Бог с тобой, оставайся, куда ты пойдешь?..

— Да нет. Потом как-нибудь… Можно я возьму двуручник?

Дик опять кивнул. Дядюшка встал, отряхнул колени, взял двуручник, опираясь на него как на посох, пошел вниз ко рву, где валялся брошенный им узел, но вдруг споткнулся и упал.

— Оставайся, — крикнул ему опять Дик сквозь слезы, — ну куда ты пойдешь?

Дядюшка не ответил. Дик почувствовал недоброе, сбежал вниз и увидел, что из шеи, прямо под затылком, торчит у дяди толстая арбалетная стрела.

Белое поле было по-прежнему пустынно. Над ним опять с треском пронеслись две сороки. Теперь в другую сторону. С выступа стены, за спиной у Дика шлепнулась вниз веревка. Затем появился стрелок.

— Ага, вы уже здесь, — заорал стрелок. — Это лысый или не лысый, ваша милость? — Он был под хмельком.

— Лысый, — выдавил Дик.

— С вас три фунта, ваша милость… — стрелок обхватил ногами веревку и поехал вниз.

— Ведь почти ушел, изменник… — выкрикивал он, спускаясь. — А у меня в груди: словно «щелк»… Дай, думаю, пробегусь по стене…

Дик встал на колени рядом с убитым и стал молиться.

— Ты во Франции был, парень?

— Мы еще молодые… Будет и на наш век какая-нибудь Франция… Верно, ваша милость?

Внутренность башни прогорела, и дым из нее не валил, а, полупрозрачный, полз по стенам. Убитые были сложены у дровяника, на оттаявшей после пожара земле. Недалеко плакала беременная баба, придерживая руками живот, а рядом с ней девочка в овчинном полушубке, сидя на корточках, доила козу. Руки девочки мерзли, она дула на них и опять доила.

Покрикивали сержанты, солдаты строились во дворе. Оставшиеся в живых обитатели замка толпились у стены, солдаты были без сапог. Дик сидел на завалинке, обнимал стоящую рядом заплаканную Джоанну, укутанную в прогоревшее одеяло.

— А я вас из Франции вез, ваша милость, не помните? — бубнил ему в уши старый солдат, поочередно грея над головней босые ноги. — Вы такой маленький были, а смышленый… Возьми да возьми, собака, меня в седло… — солдат засюсюкал, пытаясь изобразить мальчика. — Я тогда еще говорил, большим человеком будет их милость… большим воином…

Барабанщик затрубил, солдаты поехали со двора, пригибаясь в низкой подворотне. За солдатами тронулись воинские телеги, на последней сидел стрелок, играл на дудке.