Что к чему...

Ну что ж, может, она и права, только тут она не все поняла. Я-то ведь мог его вздуть. Мог, но не захотел.

На следующий день я сидел во дворе на скамейке и делал вид, что читаю. «Кепарь» вышел из парадной и сразу направился ко мне. Вид у него был решительный.

– Т-тащи к-колесо, – сказал парень.

Я удивился.

– В-велосип-педное, – пояснил он.

– Зачем?

– Тащи, г-говорю.

Я начал злиться: чего он командует? Но колесо притащил – мне было интересно. Парень забрал колесо и ушел со двора. А часа через два, когда мы обедали, раздался звонок. Я открыл. Парень протянул колесо: в нем сверкали новенькие спицы.

– Спасибо, – сказал я, – заходи.

– Вот еще, – сказал он, – чего я у тебя… – И осекся.

В переднюю вышел батя в полном параде, со всеми своими орденами – он собирался на какой-то торжественный вечер.

Парнишка смотрел на него, открыв рот. Потом опомнился и сказал:

– Т-ты только не думай, чт-то я замандражил. Мне т-технику жалко. – И он побежал вниз по лестнице.

После этого он несколько дней проходил во дворе мимо меня, как мимо пустого места. К нему приходили ребята побольше его и все с длинными волосами, а один в ковбойской шляпе. Они о чем-то говорили, смеялись и уходили с ним, а возвращаясь, он опять не смотрел на меня. А однажды вечером во двор, пошатываясь, вошла его мама, та красивая женщина с ярко-красными губами. Шелковая косынка была сбита набок, волосы растрепаны, она размахивала сумкой и что-то напевала. Потом она споткнулась о проволоку, огораживающую газон, и чуть не упала. Я стоял рядом и бросился ее поддержать.

– Славный мальчик, – сказала она и потрепала меня по щеке.

Но тут откуда ни возьмись выскочил этот парень, оттолкнул меня и так посмотрел, что я сразу отошел в сторону, а он повел ее домой, что-то сердито выговаривая. Через некоторое время он вышел во двор и сказал, глядя мне прямо в глаза:

– Т-ты вот ч-что… Если про нее (он так и сказал «про нее») что-нибудь плохо подумаешь или с-скажешь – с-смотри!

Он заикался сильнее обычного, и мне почему-то стало его очень жалко и захотелось сказать ему что-то хорошее. Но пока я думал, что бы такое сказать, он ушел.

Вскоре мы с ним все-таки познакомились по-настоящему, и получилось это совсем неожиданно для меня.

Я сидел у окна и поглядывал во двор. Вижу: из-за угла вылетает этот «кепарь» и во весь опор мчится к парадной. Вид у него при этом ужасно злой и испуганный, как у нашкодившего щенка, – я даже засмеялся: никогда не видел его таким. А за ним, тоже из-за угла, выскакивает здоровый парень, я узнал его – это был тот самый в шляпе, который играл на аккордеоне. Парень этот чего-то орет и грозит кулаком. «Кепарь» юркнул в парадную, а я выскочил на площадку и крикнул:

– Эй, давай сюда!

Он влетел на наш третий этаж, сразу заскочил в квартиру, втянул меня и перед самым носом разъяренного парня захлопнул дверь.

– А-а! Чт-то? Поймал? – заорал он, пританцовывая.

– Дурак ты, Юрка, – сердито сказал парень за дверью. – Я к тебе по-хорошему…

– И не лезь, и не лезь! Все равно ни шиша не выйдет! – орал Юрка.

Парень помолчал, а потом сказал:

– Ну, Юрка, ну, выйди. Честное слово, мне с тобой поговорить надо.

Он сказал это так ласково и просительно, что я было сунулся к двери – открыть. Юрка зашипел, как гусь, и затолкал меня в кухню. Через некоторое время я увидел, как парень шел по двору, засунув руки в карманы, и спина у него была какая-то очень грустная.

Юрка стоял рядом со мной и не казался довольным своей победой. Наоборот, он был мрачный и, похоже, жалел этого парня.

– Ишь хахаль, – пробурчал он, – и ходит, и ходит…

– А чего он хочет, Юрка? – спросил я.

– Замуж хочет, – мрачно сказал Юрка.

Я засмеялся.

– Ну, жениться, – поправился он. – И ходит, и ходит, и липнет, и липнет…

– На ком жениться-то?

– На ком! На ком! – яростно заорал Юрка. – На мамке! Не на мне же. Ну, я его и отшил сегодня. Незачем нам на нем жениться…

Я опять засмеялся. Понимаешь, что нельзя, а вот…

– Чего ржешь? В глаз захотел? Замуж… жениться – одна баланда. Незачем нам это.

– А почему, Юрка? Может, он… любит ее?

Юрка аж зашелся:

– Люб-бовь – это сон упоительный… Да?… Лю-б-бви все возраст-ты… Да? Вначале любовь, а потом дет-т-ти пойдут… А за-ч-чем нам еще де-т-ти? – опять заорал он. – Зачем? Ему побаловаться, а нам расхлебывать! Да? – И дальше он понес такое, что у меня уши завяли и тошно стало. Мне всегда становится тошно, когда я слышу такое. Не то чтобы я ничего не понимал, а просто не могу я слышать, когда об этом говорят так, – как будто в вонючей грязи тебя выкупали…

– Замолчи, – сказал я Юрке, – слышишь, ты, замолчи! – и толкнул его так, что он брякнулся на табуретку.

– Подонок ты… подонок, – говорил я и еще что-то говорил, а потом, когда замолчал, посмотрел на Юрку. Он сидел на табуретке, открыв рот и уставившись на меня, – но не то чтобы испуганно, а скорее удивленно и даже, как мне показалось, с уважением.

Потом мы довольно долго молчали и почему-то боялись взглянуть друг на друга. Наконец Юрка заговорил: