Что делать?

– Да, отсутствие движения есть отсутствие труда, – говорит Алексей Петрович, – потому что труд представляется в антропологическом анализе коренною формою движения, дающею основание и содержание всем другим формам: развлечению, отдыху, забаве, веселью; они без предшествующего труда не имеют реальности. А без движения нет жизни, то есть реальности, потому это грязь фантастическая, то есть гнилая. До недавнего времени не знали, как возвращать здоровье таким полянам; но теперь открыто средство; это – дренаж: лишняя вода сбегает по канавам, остается воды сколько нужно, и она движется, и поляна получает реальность. Но пока это средство не применено, эта грязь остается фантастическою, то есть гнилою, а на ней не может быть хорошей растительности; между тем как очень натурально, что на грязи реальной являются хорошие растения, так как она грязь здоровая. Что и требовалось доказать: o-e-a-a-dum, как говорится по-латине.

Как говорится по-латине, «что и требовалось доказать» Вера Павловна не может расслушать.

– А у вас, Алексей Петрович, есть охота забавляться кухонною латинью и силлогистикою ^х, – говорит миленький, то есть муж.

Вера Павловна подходит к ним и говорит:

– Да полноте вам толковать о своих анализах, торжествах и антропологизмах, пожалуйста, господа, что-нибудь другое, чтоб и я могла участвовать в разговоре, или лучше давайте играть.

– Давайте играть, – говорит Алексей Петрович, – давайте исповедоваться.

– Давайте, давайте, это будет очень весело, – говорит Вера Павловна, – но вы подали мысль, вы покажите и пример исполнения.

– С удовольствием, сестра моя, – говорит Алексей Петрович, – но вам сколько лет, милая сестра моя, осьмнадцать?

– Скоро будет девятнадцать.

– Но еще нет; потому положим осьмнадцать, и будем все исповедоваться до осьмнадцати лет, потому что нужно равенство условий. Я буду исповедоваться за себя и за жену. Мой отец был дьячок в губернском городе и занимался переплетным мастерством, а мать пускала на квартиру семинаристов. С утра до ночи отец и мать все хлопотали и толковали о куске хлеба. Отец выпивал, но только когда приходилась нужда невтерпеж, – это реальное горе, или когда доход был порядочный; тут он отдавал матери все деньги и говорил: «Ну, матушка, теперь, слава Богу, на два месяца нужды не увидишь; а я себе полтинничек оставил, на радости выпью» – это реальная радость. Моя мать часто сердилась, иногда бивала меня, но тогда, когда у нее, как она говорила, отнималась поясница от тасканья корчаг и чугунов, от мытья белья на нас пятерых и на пять человек семинаристов, и мытья полов, загрязненных нашими двадцатью ногами, не носившими калош, и ухода за коровой; это – реальное раздражение нерв чрезмерною работою [18] без отдыха; и когда, при всем этом, «концы не сходились», как она говорила, то есть не хватало денег на покупку сапог кому-нибудь из нас, братьев, или на башмаки сестрам, – тогда она бивала нас. Она и ласкала нас, когда мы, хоть глупенькие дети, сами вызывались помогать ей в работе, или когда мы делали что-нибудь другое умное, или когда выдавалась ей редкая минута отдохнуть, и ее «поясницу отпускало», как она говорила, – это все реальные радости…

– Ах, довольно ваших реальных горестей и радостей, – говорит Вера Павловна.

– В таком случае извольте слушать исповедь за Наташу.

– Не хочу слушать: в ней такие же реальные горести и радости, – знаю.

– Совершенная правда.

– Но, быть может, вам интересно будет выслушать мою исповедь, – говорит Серж, неизвестно откуда взявшийся.

– Посмотрим, – говорит Вера Павловна.

– Мой отец и мать, хотя были люди богатые, тоже вечно хлопотали и толковали о деньгах; и богатые люди не свободны от таких же забот…

– Вы не умеете исповедоваться, Серж, – любезно говорит Алексей Петрович, – вы скажите, почему они хлопотали о деньгах, какие расходы их беспокоили, каким потребностям затруднялись они удовлетворять?

– Да, конечно, я понимаю, к чему вы спрашиваете, – говорит Серж, – но оставим этот предмет, обратимся к другой стороне их мыслей. Они также заботились о детях.

– А кусок хлеба был обеспечен их детям? – спрашивает Алексей Петрович.

– Конечно; но должно было позаботиться о том, чтобы…

– Не исповедуйтесь, Серж, – говорит Алексей Петрович, – мы знаем вашу историю; заботы об излишнем, мысли о ненужном – вот почва, на которой вы выросли; эта почва фантастическая. Потому, посмотрите вы на себя: вы от природы человек и не глупый, и очень хороший, быть может, не хуже и не глупее нас, а к чему же вы пригодны, на что вы полезны?

– Пригоден на то, чтобы провожать Жюли повсюду, куда она берет меня с собою; полезен на то, чтобы Жюли могла кутить, – отвечает Серж.

– Из этого мы видим, – говорит Алексей Петрович, – что фантастическая или нездоровая почва…

– Ах, как вы надоели с вашею реальностью и фантастичностью! Давно понятно, а они продолжают толковать! – говорит Вера Павловна.

– Так не хочешь ли потолковать со мною? – говорит Марья Алексевна, тоже неизвестно откуда взявшаяся. – Вы, господа, удалитесь, потому что мать хочет говорить с дочерью.