Что бывало

Вот вышли они: Марья Петровна и Митька. Она своего Митьку завязала – глаз не видать. Весь в платках, в башлыке, чужая шуба до полу, еле идет, путается и дороги не видит. Учительша его за руку тянет. А ему тринадцатый год. Летом мы с ним играли, подрались; я ему, помню, накостылял. Ему стыдно, что его такой тютей укутали, разгребает башлык варежкой, а я нарочно ему ноги в сено заправляю, прикрываю армяком:

– Так теплее будет.

Вскочил на облучок, ноги в стороны, обернулся:

– Трогать прикажете? – И зазвенел по дороге.

Скрипят полозья – тугой снег, морозный.

Пять верст до Ульяновки мигом мы доехали.

Марья Петровна Митьке все говорила:

– Да не болтай ты – надует, простудишься!

А я на кобыл покрикиваю.

В Ульяновке они у тамошней учительши гостили, а я к дядьке пошел.

Еще солнце не зашло, присылает за мной – едем.

Ульяновка, надо сказать, вся в ложбине. А кругом степь; на сто верст одни поля.

Дядька глянул в дверь и говорит:

– Вон, гляди, вороньё под кручу попряталось, вон черное на самом снегу умостилось – гляди, кабы в степи-то не задуло! Уж ехать – так валяй вовсю, авось проскочишь.

– Ладно, – говорю, – пять верст. Счастливо! – И отмахнул шапкой.

Пока запрягал, пока учительша Митьку кутала, смотрю – сереть стало. Только я тронул, а дядька навстречу идет, полушубок в опашку.

– Не ехать бы, – говорит, – на ночь-то! Остались бы до утра.

А я стал кричать нарочно, чтобы учительша не услыхала, что дядька говорит:

– Хорошо, я матке поклонюсь. Ладно! Спасибо!

И стегнул лошадей, чтобы скорее от него подальше.

Выбрались мы из низинки. Вот она, ровная степь, и дует поземка, по грудь лошадям метет снег. И на минуту подумалось мне: «Ай вернуться?» И сейчас как толкнул кто: мужик бы не струсил; вот оно, скажут, с мальчишкой-то ездить – завез, и ночуй. Пять верст всего. Я подхлестнул лошадей и крикнул весело:

– А ну, не спи! Шевелися!

Слушаю, как лошади топочут: дробно бьют, – не замело, значит, дороги. А уж глазом не видать, где дорога: метет низом, да и небо замутилось. Подхлестнул я лихо, а у самого в груди ёкнуло: не было б греха.

А тут Марья Петровна сзади говорит из платка:

– Может быть, вернемся, Колька? Ты смотри!

– Чего, – говорю, – там смотреть, пять верст всего. Вы сидите и не тревожьтесь. – И оправил ей армяк на коленях.

Тут как раз от Ульяновки в версте выселки, пять домов на дороге. И вот я туда, а тут сугроб. Намело горой. Я хотел свернуть, вижу – поздно. Ворочать буду – дышло сломаю. И я погнал напролом. Сам соскочил, по пояс в снегу, ухаю на лошадей грубым голосом. Они станут, отдышатся и опять рвут вперед.

Летит снег; как в реке, барахтаются мои кобылки. Собака затявкала на мой крик. Баба выглянула – кацавейка на голове. Постояла – и в избу. Гляжу: мужики идут не торопясь по снегу. Досадно мне стало. Выходит, что я сам не могу. Я толкал что есть мочи сани, нахлестывал лошадей, спешил стронуть до мужиков, но лошади стали. Мужики подошли.

– Стой, не гони, дурак, выпрягать надо.

И старик с ними. Хлипкий старичок. Выпрягли лошадей. Учительшу и Митьку на руках вынесли. Вывернули сани – вчетвером-то эка штука!

– Ночуй, – говорит, – здесь, метет в поле.

– Ладно, – говорю, – учительша пусть как знает, а я еду, некогда мне вожжаться! – И стал запрягать. Руки мерзнут, ремни мерзлые – колодой стоят. – Еду я – и край! – говорю.

А старик:

– Добром тебе говорю – смотри и помни: звал я тебя, не мой грех будет, коли что.

Я сел на козлы.

– Ну что, – кричу, – едете? – И взял вожжи.

Марья Петровна села. Я тронул и оглянулся. Старик стоял среди дороги и крикнул мне:

– Вернись!

Я еле через ветер услышал. Без охоты лошади тронули. Ой, вернуться?!

– А, черт! Пошла! – И ляпнул я кнутом по лошадям. Поскакали. Я оглянулся, и уже не видно ни домов, ни заборов – белой мутью заволокло сзади.

Я скакал напропалую вперед, и вот лошади стали уже мягко ступать, и я увидел, что загрузает нога. Я придержал и с облучка ткнул кнутовищем в снег.

– Что? Что? – всполохнулась Марья Петровна. – Сбились? Этого я и боялась.

– Чего там бояться? Вот она, дорога.

А кнут до половины залез в снег.

– А ну, задремали! – И дернул вожжи.

Лошади пошли осторожной рысцой.

И вот вижу я, что валит уж снег с неба, сверху, несет его ветер, кружит, как будто того и ждала метель, чтоб отъехал я от выселков. Вот как назло, заманила и поймала. И сразу в меня холод вошел: пропали! Поймала и знает, где мы, и заметет, совсем насмерть заметет, и спешит, и воет, и торопится.

– Что? Что? – кричит учительша.

А я уже не отвечаю: чего там что? Не видишь, мол, что? Заманила метель в ловушку. Да я сам же, дурак, скакал прямо сюда. Конец теперь!

И вспомнился старичок, как он на дороге стоял, на ветру его мотало: «Вернись!»

И вдруг Митька взвыл, ревом взвыл, каким-то страшным голосом, не своим:

– Назад, назад! Ой, назад! Не хочу! Не надо! Назад! – И стал червем виться в своих намотках.

Мать его держит; он бьется, вырывается и ревет, ревет, как на кладбище, рвет на себе башлык.

Учительша ему:

– Митя! Митя! Да в самом же деле, да что же это? Митечка! – И кричит мне: – Поворачивай, поворачивай!