Что было, то было (повести, рассказы)

С чего начать ему? Она была у него дома, знает — есть другая семья. А он знает — у него есть еще сын, и тоже Сашко. Ольга сказала, когда шли к скверу. Начинать, видно, надо с самого начала!

— Я тогда накинул на тебя свою шинель… Помнишь?

Ей бы да забыть!

— В одной рубашке тогда вылезла в окно… — как эхо, прозвучали ее слова.

— Конечно, у тебя была страшная дорога…

— Тяжелее быть не может. Говори, я не буду больше перебивать.

— А на заставе у нас весь день кипел бой. Кровью изошли пограничники. Уж остался ли кто в живых, кроме меня? Я же уцелел совсем случайно. Сидел в окопе, стрелял из ручного пулемета. Метрах в сорока — Алексей с автоматом. Егоров. И еще наши… Отбили мы — уж не помню которую — очередную атаку. Я крикнул Алеше: «Замполит, жив?! Здорово мы их, гадов? А?» Он ответил: «И еще угостим!» Ругнулся зло, закурил. А мне ни есть, ни курить уже не хотелось. Подташнивало от жары, от устали… Что дальше произошло — не знаю. Был день, очнулся вечером. Еле выполз из-под земли. Должно быть, разорвался поблизости снаряд, меня контузило, накрыло земляным сугробом. Как не задохнулся! И ни ранки. Только заикой стал. Сначала-то совсем лишился речи. Правда, и разговаривать не с кем было… Ты не смотри так… жалостно. Это с той поры нервишка щеку дергает. Когда волнуюсь… Да! От заставы пепел остался, развалины… Побрел я на восток следом за немцами. Уж понял: не зря тишина на заставе — они подмяли все, проскочили. Побрел… Надеялся пехом обогнать их. — Он невесело усмехнулся и смолк, собираясь с мыслями.

Ольга отвлекла его:

— Егоров и убедил меня в твоей смерти.

— Алексей жив?!

— В райвоенкомате около Свердловска служит.

— Как же он убедил?

— Сказал: своими глазами видел, как разорвался снаряд там, где был ты, и как от тебя ничего не осталось.

— Как он-то уцелел?

— Ранило его. Тяжело. Без памяти был. Пограничники вынесли. Я ездила к нему. У меня ж в голове только один адрес и был — его Даши. Списалась… Алексей помог пенсию на Сашку выхлопотать… Мне и официальное извещение пришло о тебе. Из управления погранвойск. Все это после войны.

— Я тоже помнил один адрес. Недобрую услугу оказал он… Но — лучше я по порядку.

— Слушаю, Вася.

— Страх, голод, тоска, ярость — все тогда скрутилось, сплавилось в сердце в твердый узел — только зубы скрипят. Такие орлы пали! А что там, впереди, делается? Что с тобой? Горше всего саднило, когда вспоминал тебя. Вспоминал… — усмехнулся он с болью. — Не то. Не было минуты такой, когда бы я не терзал себя этой думой. Какую отправил! Куда!.. Так бы на крыльях и махнул к тебе!.. А я шагал… Однажды лишь удалось на немецком товарном поезде ночью несколько часов проехать. Уже отупел — ничто не страшило. А был-то какой! Оборвался, оброс бородой, исхудал, в пыли, в грязище — бродяга бродягой…

Он вынул из кармана папиросу, хотел закурить, но вспомнил, что у него нет спичек, медленно смял ее, отбросил в сторону, облокотился на колено.

— Продолжай, Вася, — попросила Ольга.

— Чудно устроен человек. Еще не видел тебя, только вышел из завода, а вспоминал то, что сейчас рассказываю. Не очень ясно, не подробно, но вспоминал как раз ту дорогу к тебе. Наверно, потому так думалось, что ты была тут и тоже думала обо мне… Я, Оля, никогда не мог представить, просто не верил, что нет тебя в живых. Хотя все было против, все убеждало в обратном. — Василий помолчал и, выпрямившись, продолжал: — Я. ведь хотел по порядку… Обессилел, изнемог и свалился в одной белорусской деревушке на огородах. Не знаю уж, к счастью ли, к несчастью, но рано утром увидела меня она… Настя. Подобрала, выходила. Я еще не ведал, что судьба без жалости, будто обухом, уже вдарила по мне с размаху. Не представляю, что было бы со мной, если бы я сразу вместо родного дома, вместо тебя, матери увидел черные головешки на пепелище, воронку от бомбы!.. Все это увидел потом, позже, когда уже навоевался — и отвоевался! — в партизанском отряде, когда Смоленск снова был в наших руках. Тогда пепелище поросло бурьяном. Узнал день бомбежки, подсчитал дни твоего пути, понял: ты, конечно, была тут…

— Чуть припоздала я, не угадала. В дороге задержалась — Сашку рожала. — Ольга из жалости к Василию сказала это с наигранной бодростью, думала, и он сменит свой мрачный тон: все-таки у них сейчас не поминки по их прошлому, а встреча после разлуки. Но он, понимая сердцем и разумом, что встреча их слишком запоздалая, и, поддавшись грустному настроению от воспоминаний, но мог стать иным.

— Стоял, глядел на бурьян — и седел… Потом разыскал людей с нашей улицы. Ничего ясного! И вот случайно встретил соседку. Старая уж. Раньше против нас жила.

Через улицу. Признала она меня. Даже имя помнила, хотя многое в оккупации пережила. Спросил про мать. Говорит: «Погибла». Про тебя спросил. «Была, — говорит, — как же. Старик рассказывал». — «Когда, — спрашиваю, — была-то, до бомбежки или после?» — «Разве, — говорит, — упомнишь?» — «Одна или с малышом?» — «Кажись, с малышом». Посеяла она сомнение в моей душе…

— А ты уж с н е ю был? С этой? — не щадя Василия, жестоко спросила Ольга.