Чрезвычайное

- Вот и Нина за наказание... Значит, все единодушно - наказать? А для чего? Для того чтобы человеку было больно или для того чтобы он исправился?

- Ясно, чтоб исправилась, - вставляет Саша.

- Ага! Выкинем из комсомола, оттолкнем от себя, и Лубкова исправится, будет думать иначе. А не получится ли... что, отвергнутая, презираемая, она уйдет к какой-нибудь богомольной тетушке? Вас после школы будут ждать институты, а ее - молитвы, каждый из вас своей головой, своими руками станет пробивать себе дорогу в жизнь, она - уповать на господа бога. Не духовная ли это смерть? Не убиваем ли мы с вами человека?

Тишина в классе, возбужденно блестят направленные на меня глаза.

- Предположим, не смерть, - продолжаю я. - Может, кто-то другой убедит ее, вытащит из ямы, поможет стать на ноги - спасет. Кто-то другой, а не мы с вами. Не ты, Саша Коротков, собирающийся запускать спутники. Не ты, Галя Смоковникова. Не ты, Костя... Гордые и всесильные, готовые осчастливить человечество, какое вам дело до товарища - пусть падает, пусть калечит себе жизнь!..

- Анатолий Матвеевич, - перебил меня Костя, - мы понимаем: исключение - мера решительная, но она необходима. Иначе этот позорный случай с Тосей Лубковой может послужить дурным примером.

- Для кого примером? Для них? - Я кивнул на класс. - Вот как! Вас, ребята, оказывается, надо припугнуть, а то вслед за Тосей, того и гляди, толпой броситесь к иконам.

Удар попал в цель. Класс загудел, как улей, на который с ветки упало яблоко.

- Я не про них... Я вообще... - пытался отговориться Костя.

- Вообще, про массы? Оказывается, как слабы наши массы и как могущественна Тося Лубкова!

Костя не ответил. Класс гудел.

10

Меня поддержали все. Первым делом нужно было вернуть в школу Тосю. Она больше всех обижалась на Сашу Короткова, значит, он и должен поговорить с ней, убедить, что весь класс, в том числе и он, не враги ей, а товарищи. Вернуть, не дать оторваться, а там - будем думать, как дальше действовать.

Собрание встряхнуло меня. Если за каких-нибудь четверть часа я заставил тридцать с лишним человек по-иному думать, то, скажем, за пять лет можно своротить горы. А пять-то лет я еще вытяну. Много нужно сделать, сравнительно мало осталось жить, - значит, тем напряженней, насыщенней, интересней будет остаток жизни.

В учительской ко мне подошел Евгений Иванович, крупное, с тяжелыми чертами лицо покрыто красными пятнами, отчаянно косит в сторону, толстые губы вздрагивают, голос прерывающийся, смущенный.

- Анатолий Матвеевич, не могу не сказать... Вы человек редкий... Человека с такой добротой не часто встретишь в наше время. Вы благородно вели себя...

И в голосе дрожь, и в лице волнение, а сам, когда шел разговор, сидел, уткнувшись взглядом в пол, не шевельнулся, не обронил ни слова.

- А что вам мешает быть таким же? - ответил я, и, наверное, с досадой. - Если б я не появился, вы бы так и просидели молча?

У Евгения Ивановича обмякли плечи, он вздохнул и, глядя мимо меня, промямлил:

- Да... Сидел...

- Почему судьба Тоси Лубковой должна быть мне ближе, чем вам?

Снова вздох и ускользающий взгляд:

- Да, вы правы... - Бочком отодвинулся, сник, угрюмо замкнулся.

Не одна только Тося Лубкова одинока в школе, есть одинокие и среди учителей. Этот Евгений Иванович делает общее с нами дело, проводит уроки, пишет отчеты, сидит на педсоветах, вроде и вместе со всеми и в стороне от всех - личинка в ячейке.

Вечером я сидел в своем кабинете, просматривал старые отчеты учителей и ждал Сашу. Никаких уговоров с ним - придет, доложит - у меня не было. Я не верил, что возвращение Тоси в школу пройдет так легко, наверняка она с Сашей не найдет общего языка; наверняка Саша забежит на свет огонька в мой кабинет поделиться обидой. Я ждал.

Шел час за часом, а Саша не появлялся. На окно навалилась сырая темень. Школа опустела. Большое двухэтажное здание, где я знал каждую ступеньку, отмечал про себя каждую новую царапину на стене, без ребячьей возни или без деловитой тишины в коридорах, когда за каждой дверью идет урок, становилось мне чужим. Даже появлялись какие-то странные, непривычные запахи - пахло то ли олифой, то ли карболкой, нежилым, вокзальным.

Я уже решил идти домой, как в другом конце школы, на лестнице, раздались шаги. Вот они зазвучали в пустом коридоре, замерли перед моей дверью. Робкий стук...

- Войди! - пригласил я.

Раздевалка уже не работала, и он вошел прямо в пальто. Отец его, заурядный плотник, к тому же не упускающий случая выпить при получке, не баловал сына. Саша давно вырос из своего пальто - красные руки торчат из рукавов, узкие плечи подтянуты почти к ушам, от этого долговязая фигура выглядит скованной, а голова - несоразмерно большой. На ней, как прошлогодняя трава на обтаявшей кочке, строптиво торчат волосы. Остановился посреди кабинета, смотрит на меня недобро.

- Садись. Рассказывай.

По-деревянному дернул плечом, словно пальто душит его (жест, который бы должен означать независимость), сел, положив ушанку на колени, молчит. Эге, значит, был скандал, расстались еще большими врагами...