Чрезвычайное положение

Вот тут кокосовые орехи пришлись очень кстати. В моей памяти вспыхнули нужные имена, все семь нужных имен, ведь дракон их даже не испортил, все орехи остались целыми, и я продекламировал эти имена, одно за другим, медленно, как на мемориале, и внятно, как катехизис.

– Умница… вы зачислены, – сказал наконец F. и, дохнув мне в лицо гнилью, поцеловал меня в лоб.

Я едва поборол гадливость, но не отстранился. Я понял – так надо.

7

Я по-прежнему ходил в гражданском – формы мне не выдали, к счастью, не было моего размера. «Не переживай, – утешал меня F., – кого-нибудь убьют – и тебя переоденем».

Но я не переживал. На правом предплечье у меня была повязка с эмблемой, а на голове – отвратительный мотоциклетный платок с патриотической аббревиатурой. Все это вместе с очками стоимостью в орловского рысака (без них я был почти беспомощен) составляло странный ансамбль. Среди штабных ходили слухи, что F. ко мне благоволит и, наверное, это так и было – мне разрешили быть караульным и фактически я целыми днями сидел в холле, я даже спал там, положив ноги на журнальный столик. Было неудобно и ныл хребет, зато я был относительно спокоен: если Ширли приедет, если только она приедет, для меня это единственный шанс ее встретить и объяснить, что здесь происходит.

Да, судя по всему F. мне протежировал, потому что кюхенмейстера выставили на следующее же утро, причем даже пропустили сквозь строй, понятное дело, как шпиона. Для кюхенмейстера я сделал все, что мог – как только F. записал меня в свое битое войско, я опрометью бросился на кухню, меня переполняли инструкции, я прошептал ему на ухо имена с кокосовых орехов и объяснил, как себя вести. Потом, уже к ночи, несчастный простак явился к F. с челобитной зачислить и его тоже, но F., порасспрашивав его о житье-бытье минут эдак с пять, вдруг в неожиданно грубой форме велел ему убираться. По словам F., все, что говорил кюхенмейстер, было «неубедительным подхалимажем», а сам кюхенмейстер – провокатором и «временным попутчиком». Кюхенмейстер заклинал F. индюшиными котлетками, дескать, никто не сможет их для F. приготовить, если его уволят, но F. был неподкупен – он сказал, что перебьется. Выходило, что служить под началом F. престижней, чем служить в гостинице? Без комментариев.

8

Наверное, раз в день обязательно я представлял себе, как это будет выглядеть, когда Ширли возвратится. А на самом деле гораздо чаще. Во время своих ночных бдений в обездвиженном, бархатном холле, одно видение меня просто-таки преследовало. Девушка в москитной сетке – это, конечно же, Ширли – ссыпает в ладонь рикше очень мелкие монеты, тот любезно подносит ее саквояж к стеклянным дверям гостиницы, над которыми, как и везде у нас, выбито «Salve!», и исчезает. Ширли поднимается по ступеням и дергает ручку, но дверь не открывается. Она громко зовет лакея, но лакей, конечно же, не идет, здесь у нас теперь нет ни господ, ни лакеев, тогда Ширли зовет меня по имени, потом, зло и отчаянно, зовет еще раз, но и я не могу ей отозваться, потому что меня нет и не будет. Ширли приникает к стеклу лбом и пытается разглядеть, что там внутри аквариума, но ничего, кроме забранных латаными холщовыми чехлами кресел и фосфорной пары кошачьих глаз, там не разглядишь, и она уходит. Не раз и не два я, очнувшись от забытья, мчался к входной двери и, очумелый, выскакивал на ступени, покрытые рассветной росой, надеясь застать там Ширли, уж больно все это реалистически подавалось в моих снах. Рикши, по старой памяти, а может просто от нечего делать, дежурившие внизу, обыкновенно махали мне руками, а потом, когда я снова скрывался за дверью, крутили у виска и группкой надо мной посмеивались, они думали я не вижу. Но плевал я на рикш, потому что именно так однажды все и случилось, то есть чуть не случилось. Сквозь сон я услышал, как неуверенно ходит ручка входной двери, и кто-то окликнул меня, меня? ну да, привет, деточка, привет, свершилось.

Глупым вещам мы предпочли умные. Я подхватил ее и ее дорожный саквояж и, стараясь не скрипеть половицами, мы пошли в мой номер.

Почему так долго? Где ты была? Все в порядке? Всего этого я у нее не спрашивал. Я чудовищно боялся не успеть сделать главного и от возбуждения мое дыхание стало неровным и шумным. Тот, кто скажет, что конкубинат – это единственное, что меня влекло к Ширли, будет идиотом, который не понимает, что счастье любить Ширли плотью было единственным счастьем, которое только может быть недоступным. Говорить с ней можно было и в ее отсутствие, и телефон здесь не при чем, то же касается и, так сказать, любви высокой. Единственное, чего нельзя, когда ее нет – это вот это, вот оно, и я даже сам не заметил, как на дворе полностью рассвело. А когда Ширли, мятая, счастливая и осоловевшая, пошла натягивать платье, дверь задрожала так, что едва не слетела с петель, а затем распахнулась настежь.

– Вы самовольно покинули пост, – процедил F. – Вы нарушили устав.