Чочара

Закрыв глаза, я в полусне видела перед собой большой зал, тот самый, что не раз попадался мне на газетных снимках, и в зале много красивых колонн и много картин, и там полным-полно фашистов в черных рубашках и гитлеровцев в коричневых, и все они застыли, как раньше писали в газетах, по команде «смирно». А за большим столом Муссолини, широкомордый и толстогубый, глазищи свои вытаращив, стоит с выпяченной грудью, увешанной медалями, и белый султан торчит у него на голове; а рядом с ним другой негодяй и сукин сын, дружок его — Гитлер, с рожей, как у черта, приносящего несчастье, с черными усиками, наподобие зубной щетки, и глазами, как у тухлой рыбы; лицо у него вытянутое, остроносое, а над самым лбом наглый бандитский чуб. Я видела этот зал таким, каким он не раз попадался мне на снимках, и могла представить себе все до мельчайших подробностей, будто сама там побывала: вот эти двое стоят за столом, а по обе стороны стола фашисты и гитлеровцы; справа фашисты в черном — проклятые, всегда они в черном, — а на черных беретах белый череп со скрещенными костями, а слева — гитлеровцы, таких я видела в Риме, в коричневых рубашках с красной нарукавной повязкой, а на ней этот черный крест, похожий на бегущее на четырех ножках насекомое. Тень от козырьков падает на их жирные лица, животы запрятаны в брюки и туго перетянуты ремнями. Я на них глядела — и не могла наглядеться, будто залюбовалась лицами этих мерзавцев, этих сыновей потаскухи, этих чертей проклятых, затем я внезапно перенеслась мыслью к одной из пушек, стоявших под платанами, рядом с нашим домом, — и тогда перед моими глазами возник солдат, который не стоял навытяжку и не было у него свастики, не было на нем ни черной, ни коричневой рубашки, ни черепа на черной фуражке, ни кинжала за поясом, ни сверкавших глянцем сапог, ни всей той мерзости, которой украшали себя гитлеровцы и фашисты; одет был солдат просто, а день был жаркий, и он закатал рукава рубашки и теперь совсем спокойно, без спешки подымал на руки огромный снаряд и заряжал пушку, а потом двигал рычагами на щите — и пушка вдруг стреляла, задрожав при этом и как бы отскочив назад. Тогда в мой сон врывался настоящий орудийный грохот и стрельба настоящих пушек; а сон мой уже не был сном и становился явью. В своих мыслях я следила за полетом снаряда, когда он со свистом и воем прорезал воздух, и видела, как этот снаряд вдруг врывался в зал, и тогда на воздух взлетали фашисты и нацисты, Гитлер и Муссолини, со своими мертвыми головами, со своими султанами на шляпах, со своими крестами, кинжалами и сапожищами. И этот взрыв наполнял меня глубокой радостью; я понимала, что радость эта нехорошая, ведь она рождена была ненавистью, но я ничего не могла с собой поделать; выходит, я, сама того не зная, всегда ненавидела фашистов и нацистов и теперь была рада, что пушка стреляла по ним. И так после каждого взрыва я мысленно переносилась из дворцового зала к пушке и затем снова в зал, и снова видела лица Муссолини, Гитлера, лица фашистов и нацистов, и потом снова лицо артиллериста, и каждый раз испытывала все ту же радость и никак не могла ею насытиться.

Потом я слышала много разговоров об освобождении и поняла, что оно на самом деле пришло: в ту ночь я всем своим существом его ощутила, как чувствует радость человек, который находился в темнице и вдруг снова обрел свободу или просидел взаперти — и вдруг перед ним открылась дверь. И эта пушка, стрелявшая по гитлеровцам, хоть она и была во всем похожа на те пушки, из которых стреляли сами гитлеровцы, — несла мне освобождение. Она была для меня чем-то обладавшим благословенной силой, которая сильней их проклятой силы, чем-то пугавшим их, после того как они так долго запугивали всех, чем-то убивавшим их, после того как они сами умертвили стольких людей и разрушили столько городов. Пушка эта стреляла по гитлеровцам и фашистам, и каждый ее выстрел был выстрелом по той тюрьме из лжи и страха, какую они столько лет строили. И тюрьма эта, огромная, как небо, теперь рушилась, разваливалась на части под выстрелами пушки, и все могли свободно вздохнуть, даже и сами фашисты и нацисты, которым скоро уже не придется быть ни фашистами, ни нацистами, и они смогут стать такими же людьми, как все мы. Да, вот так я в эту ночь ощутила освобождение, и хоть потом это самое освобождение принесло с собой многие другие и вовсе не такие прекрасные, а зачастую даже страшные вещи, я до конца жизни буду помнить эту ночь, и эту пушку, и как я по-настоящему почувствовала себя свободной, и какое это было счастье, и как я радовалась даже смерти, которую несла эта пушка, и как в первый и единственный раз во мне заговорила ненависть, и я, вопреки самой себе, могла радоваться гибели других, как радуешься приходу весны, цветам и солнцу.