Член общества, или Голодное время (журнальный вариант)

Потом поехал в Москву за технологическими инструкциями к своему многоопытному приятелю и, не застав его дома, отправился — куда бы я думал? — да на ипподром, где и проиграл все до последней копейки, поставив не на ту лошадь. Чужие деньги.

«Невероятно. Как же ты жила с таким, Юлия?» — «Сама не знаю. Я ведь тоже немножечко авантюристка, но все — таки не до такой степени. Слушай, что дальше». — Ставит на пол фужеростакан, потянулась через меня бросить в пепельницу огрызок, я поймал ее рукой за плечо, попытался обнять (чтобы спасти равновесие), но она легко увернулась, стремительно выпрямившись, — ей закончить хотелось историю.

«И вот приходят. За долгом. Долмат, казначей и еще трое амбалов. То, что Долмат и казначей, я потом узнала. Помню, меня поразило ужасно, что Долмат был с тростью и в тройке, а казначей в задрипанном джемпере с нарукавниками, какие-то такие киношные оба… Ленька, конечно, струсил, оправдываться стал. Казначей с амбалами его на кухню увели, „поговорить“. Я стою у окна…»

«Ты красивая, Ю.»

«Я стою у окна, — повторила Юлия, Ю. — Долмат в кресле сидит, на меня смотрит, как ты… внимательно… и спрашивает: „Вы жена Леонида?“ Я говорю: „Да“. Он: „Я вам сочувствую“. Ну что ж, пусть сочувствует. Молчим. Он: „Меня зовут Долмат. (Вот когда.) Ваш муж нас не представил. А как ваше имя?“ Говорю: „Юлия“. Он: „Вы не бойтесь, Юлия, мы люди интеллигентные“. Тут возвращаются все пятеро — казначей, три амбала и мой, вроде живой, но очень расстроенный. Казначей говорит: „Для начала опишем все, что есть“, — и смотрит на мебель. А на подоконнике лежала колода карт Ленькина. „Так вы, значит, игрок, милейший? — говорит Долмат, поднимаясь. Подходит к окну, берет колоду и неторопливо тасует. — Предлагаю игру. Вы тащите карту. Если красная масть, я беру на себя весь ваш долг и еще плачу вам от себя половину. Если черная — Юлия будет моей“. — „Это как так?“ — спрашиваю, а больше и сказать ничего не могу. Обалдела. Казначей: „Опомнитесь, Долмат Фомич, вы с ума сошли, не делайте этого!“ И тут Ленечка мой: „Я согласен, — говорит, — играем!“ — А мне: „Будь спокойна, я выиграю!“ Ну, я вышла из комнаты. Через несколько секунд он следом, белый как молоко: „Прости, я проиграл все. Включая тебя!“»

Юлия замолчала. Драматизм последних слов произвел на меня неожиданно сильное впечатление, даже слишком сильное. Драматизм долматизма. Я не выдержал и засмеялся. «Ты не веришь?» — спросила Юлия удивленно.

Тело мое лишь вздрагивало в ответ. Сначала я смеялся в подушку, отвернувшись от Юлии, но потом сел рядом с ней, хотел обнять — куда там! — спазмы не позволяли!.. Меня всего скрючило. «Но почему?» — удивлялась Юлия.

Я чуть не рыдал. Давно меня смех так не мучил. Она тоже стала смеяться. Ей стало весело — оттого что я не поверил ей. Это, наверное, действительно очень смешно: я ей не верю. Мы смеялись, то отворачиваясь друг от друга, то сталкиваясь лбами.

Наконец обнялись, насколько это могут смеющиеся. «Почему?.. почему?..» — все еще не унималась Юлия. «Извини… но я… хорошо знаю… Долмата…» — «Ты?»

Я. Я ласкал ее ухо. Я. Я знаю Долмата. Пробовал зубами мягкую теплую мочку, отнюдь не смешную.

«Ты не знаешь Долмата совсем… Он умеет быть разным». — Серебряная сережка выскользнула из моих губ, мы соприкоснулись носами.

«А ты бы хотела… чтобы я взял и поверил… что ты взяла вот так… и позволила… вот так… себя проиграть… или выиграть?» — «Что же в этом особенного?.. Почти все женщины, которых проигрывали мужья, с легким сердцем шли к победителям…»

Словно мурлыкала — приводила бесспорно достоверные исторические примеры — сбивчиво и торопясь, но все же упорно упорствуя в своем желании высказаться: героинь помянуть поименно вопреки вкрадчиво — наступательным действиям с моей стороны.

В этот раз мы были чересчур болтливы. Вместе и уронились.

«Бюст из бронзы, — спросил я зачем-то, — он чей?.. для кого?» Прошептала: «Терентьева бюст».

Мы прилипли друг к другу, сплелись и больше не занимались бессмысленными разговорами.

Под утро мне приснился сон… Скалистый остров…

Надо открыть. Итак, это случилось утром; то, что случается утром, менее всего походит на сон. Надо открыть, Юлия. Звонок. Не открывай. Нет, надо открыть, Юлия. Зачем? Ну как зачем? разве не надо? А ты думаешь, надо? А разве не надо? А ты думаешь, да? Да, Ю. Она спряталась у меня на антресолях. Меня нет. Я отворил дверь, и действительно — он.

Нет, просто если звонят, надо открыть. Вот и вся философия.

«Наконец-то, — промолвил Долмат Фомич, войдя и сняв шляпу. — Слава Богу, нашел. — Он повесил шляпу на ручку двери (перед отъездом Екатерина Львовна продала вешалку). — Я уже испугался за вас».