Чистые струи

Совершенно спокойный Петя стоял у шестого вагона и смотрел на выходящих пассажиров. Все они были усталые и помятые, как засоленные в бочке огурцы. Вот и все на перроне… Нет, седой ополневший от возраста и недостаточности простора для нормальной жизни проводник тащил к выходу большую, тяжелую корзину, а за ним семенила сухонькая старушка с узелком.

— Спасибо, спасибо, родимый! — заранее благодарила она его в круглую, влажную спину. — Спасибо за сердечную отзывчивость!

Слово это царапнуло слух каким-то своим казенным одиночеством, но проводнику, видимо, оно доставило ощутимую капельку удовольствия. Он, уже протянувший сверху Пете эту корзину, раздумал и, тяжело ворочаясь на ступеньках, сам снес ее на перрон.

— М-м-молодой человек! — голос у проводника гневный и в меру властный. — Что вы там забыли?

Петя растерянно остановился в тамбуре, вглядываясь в утробное устройство душного вагонного коридора.

— Простите… — Он, уже неожиданно сникший и встревоженный, снова спустился на перрон. Может быть, так бы и ушел, но тучный работник транспорта не сводил с него подозрительного взгляда всего повидавшего человека. — Я… Это… В Излучье к вам никто не садился?

Проводник, кажется, начал гасить подозрительность взгляда.

— В Излучье, говоришь… Это где грузди… А вот мы сейчас посмотрим, пошли, пошли!

Размашисто, но неловко перешагивая через кучу использованного белья, он предупредил Петю:

— Постой там, не ходи сюда…

Петю, уже несколько отвыкшего от подобного обращения, со всей силой притягивала сейчас толстая и официальная, набитая, вероятно, важными документами, сумка проводника.

— Гм… Так какого же черта… — Этот пожилой человек, пытаясь сдержать раздражение, ступал уже прямо по белью.

…Надюха сидела у окна и смотрела на нижний этаж старинного вокзала. Петя робко тронул ее за локоть, но она повернулась не сразу. Проводник ощущался за спиной сдержанно-сердитым сопением. Но когда Петя увидел наконец глаза жены, то этот толстый и испорченный своеобразной властью человечек забылся сразу и навсегда. Ее взгляд, ошпаривший его невероятным количеством тоскливой горечи, любви и ненависти, решимости и растерянности, не мог — прежде всего, окунаясь в озноб, он отметил именно это — быть взглядом его Надюхи.

— Я… назад поеду… — сказала она тихо, отворачиваясь к окну.

И эти ее слова испугали, огорошили Петю больше, чем ее взгляд, потому что в них была какая-то серьезная ненормальность потерявшего над собой контроль человека.

«Я не буду тосковать по тебе, правда?»

В эту минуту он понял ее больше и пронзительнее, чем за все прожитые вместе годы.

Опомнился он на перроне, но еще долго держал ее, странно невесомую, на не привыкших к этому руках и, не замечая изумленных взглядов прохожих, купал свои и без того влажные щеки в ее теплых слезах.

— Нн… Не плачь! — еле выдохнула она, высвобождаясь. И тут же припала к плечу, уже не в силах сдерживать рвущегося голоса.

Теперь прохожие прятали глаза. Уставший, как никогда не уставал за смену, Петя был благодарен им за эту чуткость.

13

— Ты хочешь есть? Ведь хочешь же?! — спрашивал он, не выпуская ни на секунду ее руки. Она только улыбалась измученной и виноватой улыбкой и отрицательно качала головой. — Ты устала, да? Пойдем посидим где-нибудь!..

Она так же улыбалась и так же качала головой.

И только потом-потом, в какой-то точке немыслимо большого дневного пространства он услышал:

— Петя!

Вздрогнул, потому что не мог ошибиться…

— Петя! — Надюха, его Надюха смотрела на него печальными и ласковыми глазами Лены. — Этого же не было, правда?..

Ему показалось, что она спрашивала именно о Лене, и его сковало чувство, близкое к ужасу. Какая-то секунда решала — предаст или нет он память о той, которая была…

— Я сто раз его прочитала…

Они сидели за светлым, гладким столиком летнего кафе и были похожи на потерявших в страшном лесу и совершенно случайно нашедших друг друга детей. И Петя, самым таинственным образом освободившийся от того, что появилось в его душе с письмом Надюхи, просто и складно рассказывал ей сейчас про счастливую встречу в поезде, про краевую библиотеку, профессора Одинцова и свою толстую тетрадь в коленкоровой обложке. На лице жены было написано все. И смущение, и раскаяние, и доверчивая нежность… То, что пережил он в эти дни, казалось уже далеким и неестественным.

— Помнишь, когда тебя убивали?.. — спросила она. посмотрев на него пристально.

Он понял, что это когда — там, на полянке. Но он никогда не думал, что там его убивали…

— Я об этом думала в поезде. Хорошо, что я тогда забыла про топор…

Это откровение разволновало его — и ужаснуло, и полоснуло по сердцу щемящей радостью.

— Мне ехать домой? — спросила она ближе к вечеру, когда они сидели на скамеечке у моря. На той самой скамеечке… Что-то самостоятельное, не зависящее от Пети, привело его сюда. Привело, но не смогло смутить, потому что он понимал: просто это продолжение вчерашнего.

— Мы вместе поедем!

— Но ведь…

— Вместе!

Она прижалась к нему, спрятав в плечо лицо.

— А хочешь — поедем на дачу?! Поедем, а?