Чистые струи

Потом они бежали к лесу. А там гул стоял, словно бочки из-под солярки катали. Потом пробивался рев — длинный и жуткий. Заканчивался он странным, повторяющимся всхлипом: «Уфх! И-и-ичь…»

— Что же это, Игнат, а? — обычного спокойствия отца как и не бывало. — Прямо возле дома! Садист какой то!

Васька ухватил егеря за рукав.

— Он там, дядя Игнат! Он крикнул…

— Побудь здесь, Вася! Спрячься хорошенько.

— Мы позовем! — пообещал отец. — Жди, не подходи.

И они пропали в темноте. Васька боялся за них, хотел, чтобы все быстрее кончилось. Со страхом ждал: вот-вот бухнет выстрел. Сердце сжималось, он затыкал уши, а потом старался понять — был выстрел, нет?

А над лесом было светло. Луна распространяла вокруг тревожное желтое сияние. Напрасно Васька посмотрел на нее: какая-то ерунда с глазами случилась — деревья заколыхались, будто это не сами деревья, а неясные их отражения в гладком ночном озере.

Васька закрыл глаза и прислушался. Ничего… А когда посмотрел снова, отпрянул за дерево. По тропе шел человек. Он спешил, оглядывался, даже пробежал немного по освещенному месту. Потом нырнул в тень кустов и притаился.

Сосед!

Дядя Коля был уверен уже, что ушел незамеченным, — вывалился снова на тропу и пошел дальше не оглядываясь, будто в магазин за хлебом. В обманчивом свете луны он казался то приплюснутым, как тыква, то длинным и тонким, как жердь.

— Ва-а-ся! — донеслось вдруг. И сразу фигура соседа растаяла. Исчез — и все тут…

Не знает Васька, что и делать. Уйдет же! Крикнуть? Нет… Стоит, боится пошевелиться.

Сосед возник совсем рядом. С тропы сошел. Понял, значит, что рано обрадовался… И надо же было присесть ему у дерева, за которым притаился Васька.

Попятился Васька, почувствовал под ногой сучок. Но не было равновесия — не хотел, а наступил все-таки. Вздернулся сосед, всхрапнул от испуга по-лошадиному. Мгновенный желтый блеск стволов. Сухо, раз за разом, щелкнули отводимые курки.

— А-а-а! — крикнул, бросаясь вперед, Васька. И отлетел от удара. Метнулся снова, каким-то чудом поймал холодные стволы, рванул их на себя. Закружились в темноте у дерева двое — большой и маленький. А издали слышался зов отца:

— Ва-а-а-ся!

В один миг посветлело в лесу. Наверное, так бывает после солнечного затмения, когда темную ночь отделяет от яркого дня несколько секунд. Пропадает темнота — и солнце уже над самой головой, как в сказке!

Удивляется Васька: до чего же близко солнце! Прячет в мох лицо, вжимается в него весь, голову руками закрывает. Но нет спасу — жжет проклятое солнце. Даже… два солнца. Васька видит их мельком, но потом догадывается, что это солнце и луна вместе. Сходятся, сходятся… Вот толкнули друг друга боками и, отскочив, как мячики, поплыли в разные стороны. Все дальше и дальше от Васьки. Темнеть стало. Небо из белого превратилось в голубое, потом в фиолетовое. И не было уже в нем ни капельки тепла. Хлынула на землю из космоса сплошная стужа.

Чувствует Васька, что коченеет, рукой шевельнуть не может. Попробовал подняться — заскользили ноги по мху. Да и не мох это. Как сразу не понял — лед кругом. И качается ледяное поле под Васькой — все сильнее и сильнее. А вот накренилось — не удержаться! Заскользило Васькино тельце вниз. «Папа!»

«Да это же сон! — понял наконец. — Перепугался… Вот чудак!»

А вот и отец подходит, будит….

— Сынок! — тормошит Ваську отец. — Что же это… сынок!

Васька открывает глаза. Плачет отец, что ли?! Почему?

…Балашов был угрюм.

— Пропала лосиха! — сказал сквозь зубы. Поднялся, сунул руки в карманы…

Светало. Прояснились темные закоулки полного тайн и тихих звуков ночного леса. Васька, закутанный в пиджак, сидел на коленях у отца и не хотел больше ничего на свете.

Рядом, опустив голову, долбил пяткой тапочки ничем не провинившуюся землю сосед дядя Коля.

— Что мучаешься? — спросил отец. — Шел бы отсюда, а?

— Забудем, мужики! — поднял тот голову. Лицо искривленное, неживое. — Простите ради бога! Век молиться буду…

— Г… ты! — не выдержал Балашов. — Васька здесь, а то бы…

— Ну попробуй еще, сынок! Вставай…

— …А вон и мать идет! — сказал Балашов.

Хищник

Хороши дожди в июле! Теплые, ласковые, без напора. Ни листа не собьют, как осенью, ни хворью не наградят. Другая, добрая у них забота: освежить притомившуюся от зноя тайгу, взбодрить, чтобы зашептались, заговорили, разорались на разные голоса тенистые ключи, насытить прокаленную яростным солнцем беззащитную огородную землю.

Целую неделю ойкала, постанывала и дрожала крыша. Уж как промыло ее — без пасты и порошка — приходи, кума, радоваться! Теперь Васька и дни проводил под этой чистой крышей. Книжки читал, тосковал по рыбалке, слушал стук копыт сердитой козы Машки, повадившейся заскакивать на крыльцо, — раз попинают, два, а потом, глядишь, и хлеба дадут. Чем-то не нравилась ей пропитанная дождем трава.

Огороды обработаны на совесть. Теперь картошечка попрет, нагонит свое! И уже не надо ничего с ней делать до самой осени, пока не свянет тяжелая ботва, не оденутся клубни в прочную шероховатую кожуру.