Чистота

Насколько тяжело приходится рабочим, видно по количеству алкоголя, необходимого, чтобы продержаться. Сегодня день «на три бутылки». По бутылке на каждый вырытый метр. Одна десятая бутылки на человека на каждый вырытый метр. Это уравнение? Таким уравнениям в Школе мостов не учили. Когда работа закончена и горняки расходятся по палаткам или погреться у большого костра рядом с крестом проповедника, Жан-Батист и Лекёр умывают руки в ведре у входа в жилище пономаря.

– Чем это они собираются там заниматься? – спрашивает Лекёр, стряхивая с пальцев воду и кивая на предоставленную лекарям лабораторию, небольшое помещение без окон, сооруженное из натянутой на шесты холстины, которое пристроили к церковной стене.

– Бог его знает, – отвечает Жан-Батист, который уже видел, как несколько ранее туда внесли пару столов на козлах и тяжелую кожаную сумку, в которой что-то позвякивало.

На кухне один лишь старый пономарь спит в своем кресле, но через несколько секунд с лестницы спускается Жанна. Ее нежное личико сияет, словно она только что умыла его свежей холодной водой.

– Он отдыхает, – говорит она, – и уже принял все лекарства.

– Блок? – спрашивает Жан-Батист.

Девушка кивает.

– Доктор сказал, что, если сможет, навестит его завтра.

– Хорошо. Спасибо, Жанна. Я очень тебе благодарен.

– А ваше лекарство на каминной полке, – говорит она. – Вон там.

– Твое лекарство? – удивляется Лекёр.

– Доктор Гильотен, похоже, решил, что мне нужно средство от бессонницы.

– Ах, от бессонницы! Да, в последнее время Морфей и со мной не дружит. Всю ночь мечусь в постели, точно заяц.

– Тогда возьми себе половину, – предлагает Жан-Батист, рассматривая пузатую коричневую бутылочку без надписи, закупоренную пробкой. – Здесь хватит на двоих.

Оставив Лекёра с Жанной и дедом, он возвращается на Рю-де-ля-Ленжери с ополовиненным флакончиком в кармане. Перед сном следовало бы подвести некоторые итоги, а завтра попытаться получить еще денег в ювелирной лавке на Рю-Сен-Оноре. Надо заплатить торговцам и, конечно, рабочим. Что-то посолиднее необходимо выдать Лекёру, Жанне с дедом, Арману и Лизе Саже. Жан-Батист задолжал месье Моннару плату за месяц и не хочет больше тянуть, чтобы не давать хозяину повод для недовольства. На лестнице, ведущей в гостиную, он встречает Мари, которая спускается с подносом, полным тарелок. На тарелках разбросаны мелкие косточки. Мари корчит ему рожицу – не исключено, что в предместье Сент-Антуан такая гримаса имеет какой-то особый смысл. Жан-Батист тихонько спрашивает, как себя чувствует Зигетта.

– О, бедняжка Зигетта! – восклицает Мари, довольно удачно передразнивая мадам Моннар, и проходит мимо, задев его плечом и бедром.

Жан-Батист идет к себе в комнату, садится, сидит при свече, потом ставит на стол бутылочку с лекарством и, сложив руки, смотрит. Сколько капель надо принимать? Сказал ли доктор Гильотен? Инженер помнит, что это же средство прописывали под конец жизни отцу. Сколько они вливали ему в рот из ложки? Десять капель? Двадцать? Он решает, что выпьет немного. Не утруждая себя счетом. Устал он считать. Выпьет немного и посмотрит, что получится, а после уж разберется, сколько капать.

* * *

Уже поздно – поздно или, наоборот, рано. Жанна, разбуженная какими-то звуками, которые услышала сквозь сон, выходит из комнаты, где живет вместе с дедом, и смотрит на Яна Блока. Лицо горняка освещено лунным светом, который льется из узкого арочного окна в конце лестничной площадки. Требуется несколько секунд – так крепко она спала, – чтобы осознать, что у больного открыты глаза. Девушка улыбается ему, потом опускается рядом на колени – так ему будет лучше видно. Он протягивает к ней руку, и она успевает ее поймать. Потом, подержав, она кладет эту руку ему на грудь, чуть поднимающуюся от неровного дыхания. Горняк медленно опускает веки, и в этом есть что-то такое безропотное, такое безнадежное, что ей не верится, что он когда-нибудь их откроет. Его дыхание на миг останавливается, мгновение длится, и кажется, оно будет длиться вечность. Но вот грудь больного сдавливает какой-то спазм, что-то вроде икоты, и он снова начинает дышать, теперь гораздо спокойнее.

Скрипят ступеньки. Появляется голова, высовывающаяся из мрака лестничной клетки в серебристый свет коридора. Голая, бритая голова, блестящие глаза.

– Не бойся, – очень тихо говорит голова. – Это только я, Лекёр.

– Он проснулся, – отвечает она, – но потом уснул.

– Ты хорошая девушка, – говорит Лекёр. – Кажется, ты мне снилась.

– Уже утро? – спрашивает она.

– Нет, – неуверенно отвечает он, – не думаю.

Глава 7

Элоиза Годар, любительница чтения, продажная женщина, дочь хозяев таверны на тракте Орлеан – Париж, юное создание, только что справившее свое двадцатипятилетие и по собственной воле давно уже губящее собственную жизнь, встает с колоколами церкви Святого Евстафия, которые бьют шесть, на ощупь одевается (от белых чулок до зеленой ленточки вокруг шеи), зажигает свечу, чтобы оглядеть себя перед выходом, и, погасив ее, спускается по винтовой деревянной лестнице в мир людей на Рю-дю-Жур.