Чистое и порочное

Отныне их судьба решена. Монашеский обет тяготеет над этой девической парой, отлучает подруг от мира, затуманивает, изменяет и перекраивает мир в соответствии с их взглядами. Вдали собирается разразиться и утихнуть гроза лондонских мятежей. Соединённые Штаты объявляют о своей независимости; королеве и королю Франции суждено погибнуть от ножа гильотины. Ирландия восстаёт, английский флот бунтует; рабство упраздняется… Эхо всеобщего воодушевления и европейского единения не долетает за гряду Пенгуэрнских холмов, окружающих Лэнгольн, не волнует вод речушки Ди. Мы ничего больше не узнали бы о «дамах из Лэнгольна», если бы старшая, согласно тогдашней моде, не вела дневник, который за сорок три года прерывала всего лишь два раза. Младшая, как подобает абсолютно счастливым людям, пренебрегает всяческими средствами самовыражения и становится бессловесной кроткой тенью старшей. Она уже не Сара Понсанби, а частица двойного «я», именуемого «мы». Она теряет даже своё имя, почти не упоминаемого леди Элеонорой на страницах её «Дневника». Отныне она зовётся «Любимая», «Моя лучшая половина» и «отрада моего сердца»… Давайте же окунёмся в эту невероятную трогательную атмосферу и, сокрушив воображаемую преграду, потопчемся по лужайке, упругой, как облака, зелёной, как зелень наших грёз, слегка потревоженной лучом «silver and purple»,[25] пробившимся невесть откуда между двух гор…

«В то время как моя Любимая рисовала, я читала госпожу же Севинье[26]. С семи до девяти – приятная беседа с Отрадой моего сердца у очага. Затем мы закрутили наши волосы на папильотки».

…

«Весь вечер непрерывный дождь. Ставни закрыты, огонь горит, свечи зажжены… Восхитительный день интимного уединения».

…

«С семи до десяти читала Ж.-Ж. Руссо. День восхитительного покоя».

…

«Провели вечер, не зажигая света, при тусклом свете бледной луны и огня в камине. Мы говорили о нас. Моя милая любовь. День задумчивой тишины».

…

«День идеального сладостного уединения».

…

«Подъём – в семь часов. Божественное серебристо-голубое утро… В десять часов мы с Любимой пьём чай. День чудеснейшей сосредоточенности».

…

«Мы с Любимой гуляем вокруг дома… Тёплый прелестный дождик. Начала «Мемуары» госпожи де Ментенон[27]. Я не знаю, смогу ли дочитать их до конца из-за вульгарного стиля, нелепых анекдотов и бесцеремонных рассуждений».

…

«Читала. Писала. Рисовала. Прекрасный восход солнца, лазурное небо. Лёгкий дым кольцами поднимается над деревней… Несметное множество птиц!»

…

«Мы с Любимой гуляем возле нашего коттеджа».

Здесь я невольно останавливаюсь, чтобы ещё раз перечитать фразу, которой отмечен этот день среди прочих дней: «Мы с Любимой гуляем возле нашего коттеджа…» Если бы мисс Элеонора была менее простодушной и больше беспокоилась о том, что станет с дневником после её смерти, остановилась ли бы она на этом факте?

Для того чтобы привести в восхищение грядущие поколения и сбить с толку своих злопыхателей, подругам было достаточно оставить на одном из листков, которые Сара разрисовывала птицами и цветами, единственную фразу, содержащую в себе историю всей их жизни: «Мы с Любимой гуляем…»

Они гуляли около своего дома в течение пятидесяти одного года. Как они были одеты в первые годы своих тихих прогулок: не иначе как в белые платья согласно английской моде, с шейными платками, перекрещёнными на груди и слабо завязанными на высоком поясе? Эти знатные девушки спокойно переживали нехватку денег. «Сидя у огня, мы говорим о нашей бедности…» Я готова поклясться, что они говорили об этом как о дополнительной собственности, исключительном благе, хранящемся за их забором: наша бедность, наша смородина, наша дорогая корова Маргарет… наши туфли, которые мы скоро примерим… наши волосы, которые должен уложить цирюльник…

Мисс Батлер не пишет «наша могила», вероятно, лишь оттого, что её смущают слова, затрагивающие крайне интимную тему последнего ложа. Она лишь туманно намекает на это: