Чистое и порочное

В самом деле, я знала, что она обожает светлые зрачки, но когда я сказала ей, что она одержима страстью к зелёным и голубым глазам, как и Жан Лоррен,[16] она рассердилась:

– О! Это совсем другое. Жан Лоррен устремляется к зелёным глазам, чтобы отправиться… известно куда. Это мужчина, для которого бездна всегда была недостаточно глубока…

Слово представляет большую ценность, чем соответствующая ему эпоха, а также литература начала двадцатого века, насыщенная колдовскими чарами и масками, чёрными мессами и обезглавленными счастливцами, головы которых затерялись где-то среди нарциссов и синих жаб. Какую же часть тела прикажете избрать робкому, вечно юному сердцу, окрылённому одиночеством, как не глаза, чтобы окунуться, погрузиться в них и ощутить блаженство, расставаясь с жизнью между водорослей и звёзд?

Соблазн, исходящий от существа неопределённого или скрытого пола, велик. Тот, кто никогда не испытал его на себе, уподобляет его банальной притягательной силе любви, из которой исключён главенствующий самец. Это грубая ошибка. Беспокойный и замкнутый, никогда не обнажающий себя андрогин скитается, удивляется и едва слышно просит милостыню…

Одна из его половин – мужчина – быстро путается и бросает его. Тогда у него остаётся ещё одна половина – женщина. Но прежде всего у него остаётся право, точнее, даже обязанность никогда не быть счастливым. Это жизнерадостный монстр. Он беспросветно влачит среди нас убогое существование серафима и проливает светлые слёзы. Он переходит от сердечного влечения к материнской опеке… Я снова мысленно обращаюсь к Амазонке. Именно ей чаще всего женщины наносили раны – женщины, эти самонадеянные провожатые со странно недвусмысленными речами, которые брали её за руку с шёпотом: «Пойдём, я открою тебе твою собственную душу…»

– Я – не по этой и, увы, не по другой части… – отвечала Амазонка, вырываясь от маленькой порочной ручки. – То, чего мне не хватает, нельзя найти подобным образом.

Она – это тот или та, кому нет равных. От случая к случаю ей казалось, что она встретила родственную душу в образе молодой женщины, затем – красивого юноши – ну да, юноши, почему бы и нет? Он был столь красив, что любовь словно разочаровалась в нём; к тому же он ни к кому не привязывался… Он наградил Амазонку прозвищем, при звуке которого она краснела от радости и признательности; он называл её «мой отец»… Но вскоре она поняла, что опять ошиблась и что невозможно по-настоящему усыновить того, кого не ты произвела на свет…

– И всё же, – вздыхает порой эта дикарка, – мне не следует жаловаться, я вечно буду создавать миражи.

У её ног копошилась, вращаясь вокруг её орбиты, чужая беспокойная и скрытная жизнь. Амазонка служила примером для подражания и мишенью, но не подозревала об этом. На неё изрыгали хулу и хвалу, её имя твердили среди глухого шума, исходившего чуть ли не из-под земли; этот шум главным образом доносился из небольших гостеприимных игорных домов, из тесных окрестных кинозалов, куда подруги ходили гурьбой, да из сумрачных, синих от дыма первых этажей, переделанных в рестораны. Какой-нибудь монмартрский подвал также давал приют этим неприкаянным душам, пытавшимся убежать от своего одиночества; они обретали покой среди низких стен, под строгой опекой подруги-содержательницы притона, под шипение настоящего фондю[17] из местности Во, под звуки рокочущего контральто приятельницы актрисы, исполнявшей для них романсы Августы Холмс[18]… Та же потребность в убежище, тепле и мраке, тот же страх перед чужаками и любопытными приводили сюда подруг, чьи лица быстро мне примелькались, хотя я не знала их имён. Мне было приятно отсутствие притворства и литературных дам, а также легко на душе от пустой оживлённой болтовни, от уморительных поединков глаз и едва выраженных измен, которые тут же разоблачались и вызывали дикую злобу; я находила удовольствие в восхитительной живости бессловесных бесед, в молчаливом обмене угрозами, обещаниями, как будто с изгнанием неповоротливого мужского языка любое послание женщины к женщине становилось ясным, молниеносным, сводящимся к скупому и непреложному набору знаков…

Всякая любовь стремится создать ситуацию тупика. «Вот, всё кончено, мы у цели; в мире не осталось ничего, кроме нас двоих, даже пути к отступлению», – шепчет подруга подруге, изъясняясь на том же языке, что любовник. И в качестве доказательства она указывает ей на низкие своды, приглушённый свет, женщин, похожих на них, как отражение, и заставляет её прислушиваться к рокоту мужских голосов, превратившихся в тихий гул далёкой угрозы…