Число зверя

— Знаете, княгинюшка, если бы я сам мог знать и объяснить! — сказал он задумчиво, с какой то затаенной теплотой и даже гордостью. — Я одно знаю, что то во мне рухнуло, сломалось, я уже не тот, я теперь сам себя не знаю и даже подчас боюсь. Только и не в этом главное, княгинюшка Мария Николаевна, не в этом! — Тут он поднял глаза на хозяйку, и она, жадно и удивленно слушавшая его, слегка отшатнулась — раньше у него никогда не было таких глаз, просветленных, лучащихся каким то чистым, почти хрустальным светом, и этот странный свет больше всего и ужаснул хозяйку. — Я раньше вроде бы и не знал, — продолжал свою исповедь Сергей Романович, — и только теперь вдохнул солнца, обжегся… Я, княгинюшка, небо увидел, знаете, в самые выси взлетел и спускаться оттуда не хочу, не могу! И жить по прежнему я уже не хочу и не буду! Что же здесь плохого или преступного, скажите мне, моя мудрая наставница и охранительница, в чем здесь преступление? Молчите?

— А что я скажу безумному? — Мария Николаевна слабо улыбнулась, по прежнему глядя на него с каким то новым, пронзительным чувством открытия, и вдруг погрустнела, поникла. — Ты меня, Сереженька, хорошо знаешь, у меня душа для друзей открытая, нараспашку. Ох, грех тяжкий, — суетливо перекрестилась она и стала в чем то похожа на тетушку Настусю, — от этого сходства гость окончательно смешался и пожалел хозяйку. — Сроду я никому не завидовала, а тут ох какая меня нехорошая мгла окутала! Нет, Сереженька, не думай ничего плохого, это была особая зависть к твоей Магдалине, и даже не женская, не бабья, я и сама не знаю, что это было… Подобного в своей жизни я и припомнить не могла… Господи милостивый, помилуй и прости… да и как не позавидовать? Ох, наша бабья порода! А зависть — великий грех, сколько надо отмаливать…

Тут гость, не выдержав, смиренно опустил глаза, поджал губы, вздрагивающие от сдерживаемого смеха, и несколько раз кивнул.

— Грех, грех, княгинюшка, непростительный, — подтвердил он. — Но я вам, так и быть, прощаю, это у вас от щедрого сердца, а здесь же какой грех?

— Значит, новая жизнь, — сказала хозяйка, молчаливо, одним взглядом, поблагодарив своего гостя за отпущение грехов; в ней уже началась иная, напряженная работа, в голосе прорезалась ирония, во взгляде появилось нечто жесткое. — Значит, из грязи да прямо в князи? Знаменитая жена красавица, знакомство на самом верху, приемы, путешествия, цветы и овации? Уж не размечтался ли ты, как новый Савва Мамонтов, открыть свой собственный театр и возить свое диво по всему свету на гастроли?

— Мария Николаевна, княгинюшка…

— Да что княгинюшка, что княгинюшка! — взорвалась хозяйка, и лицо у нее сделалось злым и неприятным, в нем проступила глубокая старость и бессилие перед этой непреодолимой силой разрушения. — Помолчи, послушай, ты еще мокрогубый щенок и больше никто. Я тебе сейчас всю правду скажу, не обижайся, Сереженька. Так не бывает, как ты задумал, ведь ты умный, в этом недостатке тебе не откажешь. Будь ты мне безразличен, я бы тебя не искала, у меня свой дальний смысл был, я хотела тебе свое дело передать, всю тайную Москву на ладошке преподнести — бери и володей! А это такая сила, перед которой ничто не может устоять… Мы бы твои всякие там детские шалости — ф фу у! — дунули бы и развеяли, следа бы от них не осталось. А теперь, Сереженька, страшно мне стало… Сиди, сиди, соберись, пожалуйста, и послушай, авось и пригодится.

— Какая артподготовка, — усмехнулся Сергей Романович, глядя на хозяйку с удивлением и недоверием. — Слушаю, и очень очень внимательно.

— Мой тебе совет, Сереженька, немедленно все бросить и годика на два исчезнуть, лечь где нибудь на донышко, — не стала больше ходить вокруг да около Мария Николаевна. — Только не здесь, а где нибудь подальше, в Ростове, в Одессе, мало ли где! И чтоб тебя сей же ночью в столице не было, исчезни, о своей дорогуше не печалуйся, заступник у нее найдется и похлеще тебя. Если что нужно, скажи, за этим дело не станет, ты же знаешь…

И тогда у Сергея Романовича, с напряженным вниманием и недоумением слушавшего хозяйку, впервые дрогнуло сердце и знобящий ветерок тронул затылок, — он почувствовал нежно шевельнувшиеся волосы, он слишком хорошо знал хозяйку, знал, что, желая ему добра в своем понимании, она сейчас говорила правду, знал, что ей одной из первых в Москве становятся известными самые тайные и секретные сведения даже из первых эшелонов власти, даже из Кремля, казалось бы, из самых глухих кабинетов, но она не осознала и уже не сможет осознать главного — что в нем самом давно уже сместились полюса и возвратиться в исходное, привычное для всех положение они уже никогда не смогут, даже если бы он и захотел.

— Так плохо, княгинюшка? — спросил он, удерживая на лице застывшую улыбку, которая уже никого бы не могла обмануть.

— Я все сказала, больше нечего сказать, умный поймет, а дурак…

— Не надо, — попросил гость. — С какой стати бежать? Никакого злодейства за плечами, здесь в первопрестольной у меня немало друзей, если что…