Число Приапа

Эйнара увезли, и можно было заняться сокровищами фон Нейланда, которые лежали у переднего левого колеса джипа. Тут на антиквара опять напал страх.

– Осторожно, ради бога, осторожно, – причитал Хинценберг, когда черные цилиндры, замотанные в полиэтилен, грузили в польский джип. – Я вас умоляю! Деточка, сядь рядом с ними и придерживай их! Там может быть что угодно! Ну, едем! Куда вы так гоните? На собственные похороны? Едем по тукумской дороге! Она безопасная! Если ехать через Салдус – дорога идет мимо карстового провала, мы обязательно свалимся в озеро!

Составив в Кулдиге «акт изъятия», цилиндры повезли в Ригу со скоростью не более шестидесяти километров – стоило прибавить газу, как Хинценберг хватался за сердце.

У служебного входа Художественного музея, со стороны парка, ценный груз уже ждали и внесли в служебные помещения так, как впервые в жизни носят своего новорожденного младенца, с волнением и трепетом.

Хинценберг порывался помочь реставраторам, но от беспокойства плохо себя почувствовал. Его уговорили остаться в парке на лавочке. Тоня бегала туда и обратно, докладывая новости. Полищук и Тадек получили позволение наблюдать за процедурой.

– Это, как я и говорила, футляры из оленьей кожи, в таких даже в восемнадцатом веке возили картины. Он залит смолой – помните, как те футляры, что аквалангисты подняли со дна? – наконец сказала Тоня. – Сейчас их будут вскрывать…

– Я пойду с тобой, деточка! Я должен это видеть!

Хинценберг и Тоня вошли вовремя.

Из старинного футляра посыпались сперва золотые монеты, потом маленькие свертки, вместе с ними – свернутые трубочкой бумаги. Их развернули – это оказалось завещание барона фон Нейланд.

– Осторожно, не подходите, – предупредил реставратор, ощупывая изнутри стенки цилиндра. – Там что-то есть. Сейчас мы его скальпелем…

Как можно осторожнее он провел острием длинную черту по черному боку, потом углубил ее на ничтожную долю миллиметра, то же проделал с другой стороны. Все следили, затаив дыхание. Футляр распался, появился еще один цилиндр.

– Свернутая картина! Боже, ее же нельзя разворачивать!.. – прямо застонал Хинценберг.

– Да, прямо сейчас – нельзя, – согласились реставраторы. – Но вы же знаете, у нас есть способы…

– Вы все погубите… Деточка, валокордин у тебя?

– Давайте-ка лучше составим опись найденного имущества, – строго сказал Полищук. – Тоня, переведите Тадеушу – он будет понятым.

– Я не знаю, как по-английски «понятой».

– Ну, свидетелем.

С кладом возились до вечера. Все это время Тоня, взявшая у реставраторов зарядку для телефона, названивала Саше, но безуспешно. Свернутую рулоном картину чем-то смазали, накрыли тканью, потом, когда покончили с описью, осторожно отогнули край.

– Все получится, – обнадежили реставраторы.

– Я не доживу, – ответил им Хинценберг.

Он не ушел, пока реставраторы не развернули картину и на свет не явилось юношеское лицо, чуть угловатое, горбоносое, обрамленное прядями соломенных с золотинкой волос; лицо одновременно задумчивое и надменное, со строгим взглядом больших глаз, устремленным на цветок чертополоха в прекрасно вылепленной руке.

– Дюрер, – тихо сказала Тоня. – Неизвестный автопортрет Дюрера… Не может быть…

– Кто это такой? – шепотом спросил Полищук.

Тоня взглянула на него с ужасом, как будто он признался в неумении ходить по земле на двух ногах.

И тут начались восторженные крики, объятия, пляски вокруг стола, на котором лежал шедевр; немедленно снарядили экспедицию за бутылками и закуской. Время было позднее, почти полночь, но не каждый день в Курляндии находятся такие клады, и золото с драгоценностями померкло перед шедевром. Хинценберг забыл, что за вечер раз двадцать собирался помирать, потребовал рюмку коньяка, громко хохотал, и только во втором часу ночи вакханалия кончилась. Тадек развез Полищука, Тоню и антиквара по домам, сам поехал в гостиницу.

Утром, еще не было девяти, Хинценберг разбудил Тоню звонком, велел ехать к музею и сам прибыл туда на такси. Он хотел еще раз полюбоваться автопортретом. Там они застряли часа на два. Примчались телевидение и пресса, Хинценберг блистал, реставраторы блистали, даже Тоне удалось блеснуть, хотя она этого не желала, – кто-то должен был сказать пару слов о роли Альбрехта Дюрера в мировом искусстве. Наконец пресса убралась, антиквар угомонился.

– Едем, деточка, в «Вольдемар», – сказал он. – Вызывай такси. Я забыл, как это делается.

Пешком до салона было не более четверти часа, но Хинценберг вдруг ощутил страшную усталость. Это было правдой – после всей суеты последних дней он отчаянно нуждался в тишине и одиночестве.

В запасниках он уселся за свой древний стол и по меньшей мере десять минут молчал.

– Господин Хинценберг, я вам сейчас не очень нужна? – осторожно спросила Тоня.

– Нет, деточка. Ты вообще можешь пару дней отдохнуть. Считай это отгулами за кулдигскую командировку.

– Спасибо, господин Хинценберг!

– К Саше побежала? – поинтересовался антиквар, глядя, как Тоня собирает сумку и меняет рабочие очки на уличные.