Числа Харона

— Да уж не благодаря вашей кузине, — Ренатины глаза злобно сверкнули. — Она не желает со мной разговаривать. Во всем обвиняет меня. Да и справедливо, — Эдвард заметил, что Рената вот-вот заплачет, — но я на нее не сержусь… Мне все рассказал сторож из вашего дома. Что вы не выдерживаете дома, где все вас жалеют… Что ходите только в те рестораны, где есть телефон, потому что он может понадобиться… Что в этих кафешках знают, как звонить вам домой… Что когда-то вы бывали у Бомбаха, но в последнее время появляетесь только у Гутмана возле площади Голуховских. Вот, что он мне сказал…

Попельский мысленно проклинал глупую потребность рассказывать сторожу про свои привычки. Он делал так, потому что этого ожидала Леокадия, которая требовала, чтобы в кафе был телефон, потому что вдруг у Эдварда случится эпилептический приступ. Сейчас Попельский предпочел пропасть. Молчал, но больше не избегал взглядом Ренаты.

— Садитесь, пожалуйста, пан профессор, — сказала его бывшая ученица. — Не стоит опираться спиной на канапе, потому что я знаю, что вам больно… Вы можете сесть на краешек стула, вот как я…

Попельский так и сделал. Глянул на ее округлые бедра, на которых натянулось платье. «Теперь все наоборот, — думал он, — женщина за меня платит, женщина мне приказывает, где садиться и что делать… Все задом наперед. Что мне делать, чтобы привыкнуть к такому положению вещей?»

— Вам до сих пор делают уколы морфия? — спросила Рената, а когда он утвердительно кивнул, расстроилась. — Жаль. Я могла бы заказать водки, чтобы вы немного расслабились. Но сейчас, видимо, нельзя…

Попельский продолжал молчать. Мысленно выдвигал невероятные догадки и предположения. «Эта женщина хочет меня споить, а тогда добиться своего. Безжалостная. Она диктует условия, уверена в себе и знает, чего хочет. Была свидетелем моего унижения, и ей известно, что я слаб как ребенок. Она может мной крутить, как хочет. Женщины выбирают и заполучают мужчин. Все теперь наоборот».

— Мне ужасно жаль, что вас так изувечили и заставили смириться… — Рената смотрела ему прямо в глаза.

Kynopis, псоокая, вспомнил он греческий эпитет для бесстыдной кокетки. Смотрит в глаза, как сука. Она завоевывает мужчин, а не они ее! Что ж, пусть так! Наоборот. À rebours![39]

Попельский сдвинулся со стула и встал перед Ренатой колени. Это ее так поразило, что она не успела подняться. Обе руки запихнул ей под платье. Почувствовал под ладонями мышцы стройных икр. Ногти скользнули по натянутым чулкам, подушечки погладили голое тело над подвязкой.

И вдруг лицо его запылало от сильной пощечины, а самого Попельского резко оттолкнули, так, что он ударился спиной об стол и вскрикнул от боли.

— Как вы смеете! — воскликнула Рената. — Это отвратительно! Безобразие!

— Так что, я хуже Бекерского?! — яростно рявкнул Попельский.

Рената стремительно выбежала из séparé.

В кафе стихли разговоры, умолкла музыка. Попельский стоял в дверях кабинета и видел, как разнервничавшаяся Рената Шперлинг разговаривала с каким-то возницей в цилиндре.

— Едем на Задвужанскую! Знаете, где это?

— Да я на Задвужанскую не одного завез, панунцю, — отвечал тот. — Я весь Лембрик[40] в лепетині[41] держу!

Рената застучала каблуками на лестнице. Все завсегдатаи смотрели теперь на Попельского. А с ними и пан Игнаций Гутман, хозяин.

— Хулиганишь, Лыссый! Уйдешь сам, — спросил он, указывая на могучего бармена и его неряшливого помощника, — или эти люди морду тебе морду и вышвырнут вон?

Раньше Попельский расквасил бы морду наглецу, а его людей спустил бы с лестницы в погреб.

Но теперь все было наоборот.

Поднял руки в знак покорности и быстро вышел из забегаловки.

XIII

Морфий с алкоголем образует зловещую, ба, даже смертельную смесь. Попельский прекрасно об этом знал и, выйдя из кофейни Гутмана, пренебрег всеми предостережениями и лекарственными запретами, которые касались этого обезболивающего средства, которое он сейчас регулярно получал. Попельский осознавал, что алкоголь усилит действие наркотика и что, выпив несколько рюмок, он впадет в наркотическое состояние, ему приснятся причудливые вещи. Но он этим не смущался, а может, наоборот, хотел подавить в себе все чувства, окутавшие его в тот вечер, а особенно — избавиться от ненависти к самому себе.

Избегая удивленных взглядов прохожих, которые прогуливались по улице Легионов, он прокрался по боковым улочкам, пустым в эту пору пассажем Феллеров и пассажем Гаусмана, и через четверть часа добрался до ресторана «Реклама» на улице Шайнохи. Чувствовал дикую, неистовую радость, спускаясь по крутым ступеням в зал. «Никто не будет знать, что я здесь, — он потирал руки от радости, — никто не будет смотреть на меня сочувственно, можно здесь напиться или наколоться до смерти».