Чирикающее солнце

« Да, милая, если мы с тобой будем общаться дальше, тебе придётся со словариком ходить», – подумал я, но вслух этого, естественно, не произнёс.

Так мы и познакомились. Я довольно удачно трепался, она все чаще смеялась, после пары пива оказалось, что она не прочь выпить со мной водки на брудершафт и стала совсем компанейской. Жила она одна с ребенком, ребенок был у кого-то на руках, и вскоре мы очутились у неё на квартире с бутылкой водки и копчеными окорочками. В постели она была ничего, но потом ей стало плохо от выпитогои она скрылась в санузле, откуда вернулась молчаливая и завалилась спать. Я допил водку и завалился рядом с ней. Утром она восприняла все произошедшее как должное, и время от времени мы встречались.

Например, как сейчас.

Из душа она вернулась в халатике на голое тело, привлекательная без всякой косметики, что я особенно в ней ценил, и тут же полез обниматься.

– Не, Костя… Ну не надо, дурачок, всё равно ведь не кончишь…

При всей, на мой пресыщенный взгляд, ординарности, Ксюха всегда знала, когда и что говорить и никогда не выглядела примитивной, ну а с мужиками куда покруче меня и вовсе всегда справлялась по счёту «раз». Вот и сейчас я почувствовал себе не обиженным, а скорее даже польщённым, и легко отстал.

Ксюха пошла на кухню жарить котлеты, я увязался за ней, смотрел, как она мелькает своим халатиком и продолжал плотоядно облизываться. Она почувствовала мой взгляд чуть пониже спины и обернулась.

– Че пялишься?

– Стихи вспомнил. Свои. Про халат.

– Больше писать было не о чем?

– Да там про жизнь больше.

– Ох уж мне эти твои стихи…

– Прочитать?

– Ну, читай.

Ксюха, в общем-то, ценила мое творчество, хотя иногда и крутила выразительно пальцем у виска. Первый свой опус я прочитал ей в первый же вечер знакомства, эдакая смесь пьяного Есенина и не в меру трезвого Высоцкого (с самомнением у меня всё в порядке):

Что еще за дела непонятные,

По простому сказать – непотребные?

Шел к тебе, чтоб пойти на попятную,

Наломал по пути ветки вербные,

А теперь вот смотрю, как ты щуришься,

Улыбаешься сладенько, томно так…

Ты ж даешь мне понять этим, курица,

Что умрешь, но не пустишь в комнату.

Только я-то – и тёрт, и просеян уж,

И, пока ты там радостно лыбилась,

Я легонько, как будто рассеянно,

Жал, пока ты из сил не выбилась.

А когда ты сдалась опрометчиво,

Обратить всё решив в улыбку,

Ты ж не знала, дуреха доверчивая,

Что пошла по дорожке зыбкой.

Эх, еще и трех дней не минуло

Как сорвал я резьбу на краниках…

Захожу – кровь от сердца отхлынула:

Точно. Вот он, в одних подштанниках.

А потом уж не помню, что было.

И тогда лишь луч солнца выглянул,

Когда я его, сизокрылого,

Из подштанников быстренько вытряхнул.

Отлегло. Ты ждала босая,

Ожидая, чем все это кончится.

Прохрипел, губы в кровь кусая,

Зубы сжав, что того гляди, сточатся:

«Извини, не ждала как видно».

Ткнул, не глядя, в лицо ветки вербные…

Сплюнул, злость проглотив, обиду

И пошел пить ее, целебную.

Ксюхе спьяну стихи понравились, но она критически заметила, что нехорошо называть женщину «курицей». Критику я воспринял позитивно, и сходу стал перекраивать:

А теперь вот гляжу, как ты топчешься,

Улыбаешься сладенько, томно так…

Ты ж даешь мне понять эти, гопница,

Что умрешь, но не пустишь в комнату.

Ксюха обиделась за мою лирическую героиню еще больше:

– Что еще за «гопница»? Может, сразу «жопница»?

Я напрягся еще раз и начал уже с подвыванием:

А теперь вот гляжу, как ты маешься,

Улыбаешься сладенько, томно так …

При попытке подобрать характеризующую изменчивую женскую натуру рифму к слову «маешься» меня конкретно заклинило, Ксюхе как раз стало плохо, и первоначальный вариант с «курицей» в итоге не изменился.

На этот раз я разразился следующим стихосложением, стараясь читать с неким налетом грусти и недоумения:

Непонятно и грустно,

Я сержусь не на шутку…

Я ушёл лишь под утро,

Хоть зашел на минутку.

Я пришел сказать: «Хватит».

Я слова приготовил,

Но твой белый халатик

Разбудил голос крови.

Меня ждали с надеждой

В другом доме в кровати,

Но снимал я, как прежде,

С тебя белый халатик.

Что мне делать – не знаю,

С той, что в ночь проглядела.

И с тоской понимаю:

Сказать правду полдела.

И грущу вперемешку

С беспокойством лунатика….

И, наверно, поспешно

Снял я белый халатик.

Я скромно замолчал. Не отрываясь от котлет, Ксюха бросила:

– Все страдаешь?

Я вздохнул.

– Иди лопай, Мальденштамп.

Есть мне не хотелось, но отказываться от щедрой порции было бы чистейшим свинством с моей стороны, поэтому я стал добросовестно ковыряться вилкой в салате и котлетах. Ксюха ела с аппетитом, изредка поглядывала на меня и хмурилась, но ничего не говорила. В конце концов я все проглотил и жадно запил тремя стаканами воды прямо из-под крана.

– Налопался?

– Уф-ф… Под завязку.

– Дуй тогда в комнату. По шкафам только не шарь.