Чинить живых

Она одним махом осушила стакан с джином, а Шон уже был тут, стоял перед ней, бледный и опустошённый; крошечные древесные опилки припудрили шевелюру, забились в складки одежды, попрятались среди петель пуловера. Марианна поднялась — резкое движение, стул качнулся назад, грохот, удар о пол, — но даже не обернулась; она стояла напротив мужа: одна рука на столе, поддерживает ослабевшее тело; вторая повисла плетью; доли секунды они смотрели друг на друга, а затем обнялись — объятие небывалой, сумасшедшей силы, словно один стремился раздавить, расплющить другого: головы прижимаются так, что, кажется, сейчас затрещат черепа, плечи к плечам, грудные клетки грозятся не выдержать и треснуть, руки сжаты до боли, мешанина шарфов, курток, пальто, — так обнимаются, когда хотят обратиться в скалу, чтобы противостоять урагану, чтобы стать камнем, прежде чем рухнуть в пустоту; так встречают конец света, и в то же время именно сейчас этот жест призван вновь соединить их, губы касаются губ, подчеркнуть и уничтожить возникшую пропасть; а когда они высвободились из объятий, когда наконец разжали руки, ошеломлённые, истощённые, — и мужчина, и женщина выглядели так, словно пережили кораблекрушение.

Сев за стол, Шон понюхал стакан Марианны. Джин? Марианна улыбнулась, не улыбка — гримаса, взяла меню и принялась читать, перечисляя все блюда, которые можно было заказать на обед в это воскресенье: крок-месье, крок-мадам, перигорский салат,[47] копчёная пикша с картофелем, омлет, провансальский сэндвич, жареные сосиски, карамельный крем, ванильный крем, яблочный пирог, — если бы только могла, она читала бы меню до бесконечности, начиная с начала, двигаясь по кругу, лишь бы отсрочить момент, когда ей придётся примерить оперение птицы, пророчащей только горе и слёзы. Сначала Шон позволил жене читать, не произнося ни слова, но потом, поддавшись нетерпению, схватил её за запястье, мощная ладонь обхватила тонкую руку, пережимая вены: пожалуйста, остановись. Он тоже заказал джин.

Тогда Марианна вооружилась мужеством — вот оно, слово: вооружилась; да, именно так, голая агрессивность, не прекращавшая расти после их объятия, — она облачилась в латы мужества, размахивала им, как кинжалом, и, сев очень прямо, произнесла три заготовленные фразы, глаза смотрят в одну точку. Услышав последнюю, необратима, Шон замотал головой; его лицо исказилось, словно от судороги: нет, нет, нет; затем он вскочил, тяжёлый, грузный, толкнул стол, джин расплескался, бросился ко входной двери, руки по швам, кулаки сжаты: больше всего он походил на человека, который хочет набить кому-нибудь морду — кому-то, кто уже его ждёт и сам ищет, но, оказавшись на пороге, внезапно круто развернулся и снова направился к столику: тёмный силуэт на фоне яркого окна; тёмный силуэт, окружённый странным сероватым ореолом; всякий раз, когда нога Шона ударяла о пол, опилки взлетали в воздух и медленно оседали. Казалось, его тело дымится. При этом он наклонил торс вперёд, словно собирался взвалить на спину тяжёлый груз. Добравшись до стола, он одним махом опустошил свой стакан и бросил Марианне, которая уже завязала шарф потуже: пойдём.

* * *

Палата была объята сумраком; пол отражал серое небо, зажатое шторами; на самом деле, надо было всматриваться, напрягать зрение, чтобы различить медицинские приборы, кровать и тело, которое на ней жило. Симон Лимбр лежал на спине, двойная белая простыня натянута почти до подбородка. Молодой человек был подключён к аппарату искусственного дыхания. Простыня медленно вздымалась при каждом вздохе — слабое, но всё же различимое движение; чудилось, он спит. В палату проникал приглушённый шум реанимационного отделения; тишину нарушало лишь жужжание техники, низкий несмолкающий бас. Это могла бы быть обыкновенная больничная палата; именно её и напоминало помещение, если бы не рассеянный сумрак; впечатление удалённости, словно оно находилось вне госпиталя; разгерметизированная камера, в которой больше ничего не работает.