Чингиз-Хан

Приближаясь к белой юрте, каган думал: "Какую новую причуду сегодня покажет Кюсюльтю? Каждый раз, когда он приходил к ней, отрываясь от бесед с военачальниками, она встречала его по-разному: то она была одета, как китаянка, в шелковой одежде, расшитой необыкновенными цветами, то лежала, охая, под собольим покрывалом, уверяя, что умирает, и просила положить его могучую руку на ее маленькое сердце, то сидела, обхватив голову руками и обливаясь слезами, слушая старую монголку, которая пела старинные монгольские песни про зеленые берега Керулена 86 и одинокое кочевье среди необозримой пустынной степи.

Китаянка подняла входную занавеску белой юрты, и каган шагнул внутрь. Посреди юрты горел костер из корней степного кустарника, и душистый дымок завитком подымался к отверстию круглой крыши. Кулан-Хатун сидела, обняв колени, уставившись неподвижными суженными глазами на прыгающие огоньки костра. Вместо обычных шелковых ковров на земле лежали три простых пестрых войлока. В стороне были собраны вьючные сумы, уже зашнурованные, готовые к дороге.

Каган остановился при входе. Веселые искры загорелись в его блестящих кошачьих глазах. "Вот она, новая причуда!" — подумал он.

Кулан-Хатун очнулась, провела ладонью по глазам с подчерненными, протянутыми до висков бровями. Она вскочила, закинула голову назад и упала ниц, обняв руками ноги кагана.

– Прости меня, великий, незаменимый, единственный во все века, что я потревожила твой сон, или твои думы, или военный совет. Но я не могу больше оставаться здесь. Отовсюду, из каждой щели грозит смерть и мне и моему маленькому сыну. Я хочу уехать нищей, с одной верной служанкой, и скитаться по степи, где меня никто не узнает.

– Но ты подожди немного, дай мне чашку китайского чая, а я посижу около тебя и послушаю, откуда и кто тебе грозит.

Каган обошел огонь и опустился на войлок. Куда делись шелковые ковры, устилавшие юрту? Где расшитые птицами и цветами занавески, висевшие раньше по стенам? Теперь — это юрта обыкновенного, простого кочевника, каким он сам был сорок лет назад.

Кулан опять собралась в комок и поглядывала на кагана злыми глазами рассерженной рыси. Рядом с ней лежал, свернувшись, ее маленький сын Кюлькан, голый, смуглый, с остриженной черной головой, с двумя косичками над ушами. Она заговорила тихо жалобным, певучим голосом:

– Я не могу надеяться ни на что, ни на какую защиту. У меня нет ни отца, ни матери, и из всех братьев остался один — он служит простым нукером, а раньше он имел бы тысячу нукеров. И мой брат тоже скоро погибнет.

– Почему он должен погибнуть?

– Все мы, меркиты, все наше несчастное племя погибло от мечей нукеров твоего сына с тигровыми глазами, неумолимого, безжалостного сына Джучи. Скоро он приедет сюда, и я буду видеть ненавистного убийцу моего отца и всего нашего рода. Зачем мне оставаться под скалой, которая готова упасть и раздавить меня? Отпусти меня! Все уже уложено для отъезда.

– Джучи-хан сюда не приедет. Он на берегах реки Иргиза готовится к новому походу. А я, еще живой, держу на плечах управление вселенной. О какой иной защите, кроме моей, ты говоришь?

Кулан тонкими пальцами провела по глазам, вытирая катившиеся слезы.

– Твоего брата, Джемаль-Хаджи, я назначаю начальником шестой сотни моей тысячи нукеров. Завтра я скажу начальнику моей тысячи Чагану, что эта шестая сотня будет охранять и тебя, и твою юрту, и твоего маленького богатыря Кюлькана. Кто смеет бояться, находясь под защитой моей руки?

Кулан опустила глаза и сказала тихим, дрожащим голосом:

– Тебе самому грозят стрелы...

– Какие стрелы? Говори, чьи стрелы? — каган положил руку на плечо Кулан.

Она закусила губу, увернувшись, вырвалась и, вскочив, легко отбежала в сторону. Ее длинная черная коса мотнулась по войлоку, как ускользавшая змея. Каган придавил ногой конец косы и повторял шепотом:

– Говори, кто готовит мне гибель?

Кулан спиной прижалась к решетке юрты.

– Великий, несравненный! Никакие народы, никакие войска не страшны тебе, — ты разгромишь их, как порыв ветра уносит осенние листья. Но можешь ли ты уберечься от тайных врагов, которые сидят вместе с тобой в одном шатре, следуют за тобой и днем и ночью? Я одна тебе предана и люблю тебя, как могучую, прекрасную гору родного Алтая, покрытую сверкающим снегом. Ты один моя защита, а без тебя меня отбросят, как камешек на дороге. Разве я говорю неправду? Ведь ты все видишь, все понимаешь — и речь ветра, и стон иволги, и шипенье змеи. Ведь все верно, что я говорю?

– Все рассказывай, все, что знаешь, — хрипел каган, на выпуская косу.

Зеленые злорадные огоньки загорелись в глазах Кулан-Хатун.