Четыре встречи (СИ)

И только Варвара Владимировна, по своей прозорливости, по-прежнему на дочь без омерзения смотреть не могла. Мало того, что Мрыська внешне – копия отца, так еще и лгунья, каких свет не знал. С виду девочка приличная: учится, работает, деньги домой носит, с бабушкой возится, с людьми ладит, а чует материнское сердце недоброе, – покажет себя «Мариночка», так покажет, что все слезами умоются. Варвара Владимировна и боялась, и ждала этого: к разговорам дочери прислушивалась, хитрые вопросы задавала, чтоб на лжи подловить (неприятно, а как еще?). Но Мрыська ее ловушки нутром чуяла, ни разу не попалась, а то еще глаза вылупит: «Мам, ты прямо скажи, в чем дело-то?» Прямо! А прямо бесполезно: у дочери ж к материнским увещеваниям никакого сочувствия! – зубы стиснет, взгляд потупит, стоит, дрожит, и ни слова в ответ не проронит! Не выдержит Варвара Владимировна: «Пошла прочь, свинья бессердечная!» Та и уходит, правда, бабушке всегда отзвонится, скажет, куда уехала и когда вернется, чтоб Анна Ивановна не волновалась. А о ней, Варваре Владимировне, кто подумает? Ей куда идти? с этими страхами, подозрениями, беспомощностью?! К Анне Ивановне? Так та за Мрыську горой: «Напрасно ты так с Мариночкой», – будто и не видит, что внученька – в папеньку своего. Тот Варваре Владимировне всю жизнь искалечил, – сколько крови выпил! – теперь эта растет. Да выросла уж! Каланча эдакая! а душонка – мелкая, обывательская, на сильные чувства не способная. А сколько сил было вложено, чтоб карликовое Мрыськино сознание развить как-то, разбудить сочувствие к праведному материнскому гневу и священной ненависти, да и сама Мрыська к вершинам духа честно приобщиться пыталась, но только со временем все равно скатываться стала. Что с нее взять? Пэтэушница! Не в смысле вузов и академий! По сути своей. Такая где б ни училась – пэтэушницей и останется. Потому, видать, в училище и попала! – подобное к подобному! Словом, поняла Варвара Владимировна, что бесполезно в дочери высокое лелеять, да и махнула на нее рукой. А доченька не слишком-то и переживала, будто и не страшно ей было уважение Варвары Владимировны потерять. «Коль это начало, что ж дальше-то будет, – думала та, с тревогой косясь на дочь. – Ох, Мрыська! хитрая ты: изолгалась, исподличалась. Ничего человеческого в тебе не осталось. Видимость одна». 

 

Радость жизни, страх за бабушку, горечь за мать, за ее на отца обиды мешались в сердце Марины, разрывая ей душу и не оставляя места для романтики. К тому же одно теплое воспоминание до сих пор хранилось в ее сердце, хранилось на таких глубинах, что, кажется, впору б ему забыться, – но нет! То ветка акации на глаза попадется, то горячим кофе пахнет, то афиша цирка мелькнет, – и в памяти смутный образ всплывает, подзабытый и лучезарный, словно солнцем залитый, так что и лица не разберешь: встретишь – не узнаешь. 

 

А тут еще небритость эта… Непривычная поросль скрывала трогательные детские припухлости на щеках Алексея, и придавала его улыбке теней и сдержанности. Взгляд, обесцвеченный холодным мерцанием люминесцентных ламп, казался не таким солнечным и открытым, как прежде. 

 

*** 

 

– А… Принесла? Твердушкина я, – подошла к Марине женщина с неприметным лицом, в солидных, с тяжелой цепочкой и в дорогой оправе, очках, явно ожидавшая «посыльного» с бумагами; сурово, поверх очков стрельнула взглядом на Марину, на застывшего Алексея; просмотрела бумаги, и, громко захлопнув папку, бросила Алексею строгое: «Как жена?» 

– Спасибо, хорошо, – пробормотал он в ответ, и еле слышно шепнул Марине: встретимся… 

Та, не дослушав, рванула прочь на выход, и только на улице перевела дух: все! угомонись! встретились – и встретились! всякое бывает! представь, что это не он, а кто-то похожий, – мало ли на свете похожих людей! К тому же сегодняшний Алексей женат. А это – табу. Без объяснений и психологий: табу и все. В конце концов, год в училище, два в институте… – почти три года прошло. И жила себе спокойненько, и знала, что он где-то есть, и ничего… – с ума не сходила. Вот и сейчас нечего ерундой маяться да по цехам бегать, – бумаги и передать с кем-нибудь можно. 

 

Но в тот же день, уходя с работы, Марина заметила Алексея на проходной, и, от греха подальше, присоединившись к стайке щебечущих девчонок, дошла с ними до ясеневой аллейки. Но тут уж пришлось разойтись: девчонкам в метро, – ей на своих двоих до института топать. 

– Спешишь? – наплыл голос Алексей, едва она нырнула в тень аллеи. – Я с тобой пройдусь.