Четыре всадника

Как уже было сказано, после встречи на кладбище фрате Хауке препроводил его в этот подвал, где стояли большая кровать, ночной горшок да светильник. Три раза в день монах, не говоря ни слова и не отвечая на вопросы, менял ночной горшок, а также приносил пищу — как правило, кусок вареного мяса с картофелем или жидкую кашу из злаков да кувшин воды. Привыкший в бытность свою аббатом к изысканным блюдам, Тристан не роптал и покорно съедал скудное приношение, а ночами не столько спал, сколько молился, маясь вопросом, верно ли поступил и не будет ли теперь ввергнут в котлы адские, кипящие смолою, в них же варятся грешники до скончания времен… В кармане одеяния своего укрыл он «Физиогномику», которая и скрашивала ему однообразные дни, проводимые в подвале.

Дверь отворилась, и явился обычный монах, хотя время трапезы еще не настало. Тристан едва успел подметить, что нос у монаха крючковатый, а вот подбородка из-за густой бороды не разглядеть, так что неясно, грозит ли монаху предрекаемое «Физиогномикой» физическое увечье, как монах сказал:

— Идемте, фрате Бофранк. Вас ждут.

Вмиг вспотевший аббат подобрал с ложа книжицу и поспешил за монахом.

— Доверия, что вам оказано, вы не оправдали! — грозно воскликнул фрате Хауке. — Хаиме Бофранк жив и здоров, а вы, стало быть, обманули нас — нас и самого грейсфрате!

— Но как же?.. — пролепетал испуганный аббат. — Я же…

— Возможно, вы убоялись гнева господнего, когда подняли руку на брата? Но во имя торжества дела общего что стоит смерть одного? Тем паче брат ваш — всего лишь человек, запятнавший себя сношениями с дрянными колдунами и еретиками. У вас есть время все исправить, — сказал фрате Хауке, сложив руки на груди. — Убирайтесь вон и помните: покамест жив субкомиссар, вы сами нам не нужны. О предательстве не помышляйте — у миссерихордии длинные руки! И когда она доберется до вас — самые ужасные ваши сны будут лишь шуткою в сравнении с тем, что придется вам испытать, аббат Тристан.

С этими словами он кивнул крючконосому монаху, который пребольно ухватил толстяка за загривок и, протащив еще по лестнице, вышвырнул на улицу, прямо на грязную мостовую.

При падении аббат сильно ушибся и едва не переломал себе руки, но кое-как поднялся и заковылял прочь, моля бога смилостивиться над ним. Не разбирая дороги, Тристан Бофранк шел, сам того не желая, к той части города, что именовалась Бараньей Бочкой, — именно там обитали не столь давно и преужасный упырь Шарден Клааке, и преданный смерти вместо него бедолага Волтц Вейтль. Ныне же и без того имевшая репутацию клоаки Баранья Бочка окончательно превратилась в вертеп; сюда не заворачивали ни патрули гардов, ни кирасирские разъезды, ибо чумное поветрие, выкосив значительную часть обитателей местечка, подвигло уцелевших на невиданный кутеж и разврат, дабы скрасить ожидание неминучей гибели.

Стеная и охая, толстый аббат увидал в окнах одного из домов, невзрачного и покосившегося, яркий свет. Руководствуясь скорее желанием прибиться к людям, нежели здравым рассудком, Тристан распахнул дверь и оказался в преддверии ада.

Огромная комната, перегородки которой были сломаны, являла собою импровизированную таверну. Украденные из разоренных лавок бочки с вином и пивом стояли одна на одной вдоль стен, а за длинными столами безумно пировали люди. В очаге жарился на вертеле целый кабан, от которого подходившие то и дело отрезывали полусырые куски. Кто лежал без чувств, кто тискал и хватал женщин в бесстыдно расстегнутых платьях, иные же прелюбодействовали прямо на столах, среди винных луж и объедков — по двое, по трое и даже по четверо, составляя изобретательные и в то же время преотвратные композиции… Другие плясали под дикую музыку, исторгаемую весьма своеобразным оркестром из флейт, лютней и маленьких барабанов, что в ходу в восточных землях. Совсем юные дети и древние старики скакали в одном дьявольском хороводе, трещали свечи, жир с подгоравшей туши капал в очаг, и сотни глоток вопили каждая о своем…

— Поп! — вскричал кто-то, указывая на Тристана. — Поп! Заходи, наливай вина и веселись, ибо дни твои сочтены!

Ярко размалеванная девица ухватила растерянного аббата в свои объятия и, зловонно дыша прямо в лицо, спросила:

— Нравлюсь я тебе, красавец толстячок?

— Пусти меня! Пусти! — только и смог пробормотать аббат, прежде чем девица впилась ему в губы липким и отвратным поцелуем. То был поцелуй самой смерти, и аббат Тристан Бофранк отдался ему и телом, и душою; в ушах грохотали голоса и барабаны, яркие огни неслись вокруг, словно в праздничном фейерверке, ноги скользили в лужах блевотины, покрывавших пол…

Едва распутная девица оторвалась от губ аббата, как ему поднесли деревянный ковш с вином, и Тристан принялся жадно хлебать, давясь и кашляя, пуская пузыри и снова давясь…

Внезапно он оттолкнул опустевший ковш и возопил, тщетно пытаясь перекричать адскую какофонию:

— Каюсь! Каюсь, добрые люди, ибо дурного возжелал я, недостойный аббат Бофранк!

— Аббат! Аббат! — принялись вопить пьяницы, размахивая кружками, посудою, а некоторые так даже непристойно оголенными удами.