Четыре эссе

До того как начать курить, мы — я говорю о себе и своих ровесниках, — исповедовали что-то типа табачного культа: собирали пачки из-под сигарет, но только импортных. Кажется, эти пачки пробуждали в нас нечто похожее на тоску по далеким недоступным мирам. Разумеется, доминировал Запад, все эти вариации на тему «Филипп Моррис», «Мальборо», «Честерфилд», «Кэмел», «Пэлл Мэлл», но были в наших коллекциях и экзотические образцы из Египта, Вьетнама и Турции. Самые заядлые и смелые коллекционеры отправлялись в международный аэропорт, расположенный на другом конце города, и там охотились за бесценной добычей, часто просто заговаривая с иностранцами. Все эти коробочки и мягкие пачки действовали на наше воображение куда сильнее, чем прежде почтовые марки. Они позволяли нам соприкоснуться с далекой, почти что сказочной действительностью, и одновременно символизировали чувственный, практически грешный мир взрослых, куда все мы так стремились.

Я не курю уже семь лет. Двадцать восемь лет я курил с большим удовольствием. В конце дело доходило до трех пачек сигарет без фильтра в день. Ушла одышка, и я привык к утреннему кофе без сигареты. Наверное, умру чуть более здоровым. И все же печально смотрю я на уходящий мир табачного дыма. И обещаю себе, что, скажем, лет через пятнадцать, если доживу, вернусь в лоно вредной зависимости, ибо в глубине души я счастлив, что мое детство и молодость окутывал сигаретный дым.

Рок-н-ролл

Мне было пятнадцать, когда я впервые сбежал из дома на концерт. Мы жили на окраине Варшавы, и в нашем пролетарском доме если уж что и слушали, то популярные шлягеры. У нас был проигрыватель марки «Бамбино» — серый ящик с двухваттным, если я правильно помню, динамиком — и несколько пластинок с хитами. Небольшой приемник играл еще тише, но зато ночь напролет, прижав к нему ухо, я мог слушать одну из нескольких радиостанций, передававших не простенькие песенки и классику, а нечто совсем другое. И все же, чтобы послушать первый в жизни рок-концерт, пришлось сбежать из дома. С нашей окраины в центр, где в цирковом шатре должны были играть голландцы из «Livin’ Blues», ехал на перекладных — сначала на автобусе, потом на трамвае. У меня не было ни гроша за душой. Музыканты уже начали, и я слышал мощные басы, которые, строго говоря, скорее чувствуешь нутром, чем слышишь. Такое чувство я испытывал впервые, от музыкантов меня отделяла только ткань шатра. Но у меня не было ни гроша. Поэтому я просто присел и проскользнул под жесткий и холодный брезент. Маневр остался незамеченным. Был вечер, и трава подо мной была мокрой от росы. Затем я обнаружил над собой десятки ног. Цирковые лавки спускались амфитеатром к круглой арене. Был 1975 год. Домой я попал за полночь. Отец был в бешенстве.

Я читал книги и слушал музыку. Книги — это было одиночество. Сладостное отчуждение, сны наяву. Музыку же слушали совместно, о музыке говорили, музыкой делились. К примеру, возведенными в фетиш западными пластинками, которые при коммунизме были практически недоступны. В любом случае их стоимость на «черном рынке» в десять раз превышала цены пластинок, доступных в варшавских магазинах. Я до сих пор ощущаю знакомую дрожь, когда слышу первые такты «Hey Joe» Хендрикса. Это была первая пластинка, которую мы купили вместе с друзьями. Она годами передавалась из рук в руки, пока не стерлась настолько, что игла скользила по ней, как по черному стеклу.

Не было концертов, не было пластинок, радио нормировало и цензурировало рок-музыку. Поэтому мы жили воображением. По крохам, фрагментам, обрывкам строили альтернативный мир, в котором могли существовать. Таким способом мы могли уйти от мира наших родителей, не подозревавших ни о существовании «Hey Joe», Хендрикса и Дилана, ни всего того, что для нас было гораздо более ощутимым и реальным, чем наши будни. Впрочем, скоро они вошли в нашу жизнь. Мысленно переносясь в те времена, я отчетливо вижу, как мы предаем родителей, как уходим из их жизней, чтобы никогда уже не вернуться. Как оставляем наших отцов, беспомощно вслушивающихся в первые такты «Hey Joe», в дилановскую гармонику, в хриплый голос Джоплин. Родители были не в состоянии понять, что с нами произошло. А мы их предали, предпочтя иллюзию настоящей жизни, в которую они были погружены с головой и которая была одновременно их творением и гордостью.