Четвертый разворот

— Любит меня, — ответила она вдруг сердито. — Что тут непонятного.

— А ты его? — спросил я в шутку, и тут, словно бы споткнувшись на слове, вдруг понял, что Татьяна сказала вполне серьезно. Совсем некстати мне подумалось, что она здорово изменилась за этот год полетов и вовсе не похожа на ту стеснительную девушку, которую я запомнил с первой встречи. Кажется, я тогда сказал, что экипаж должен заботиться о бортпроводницах, и попросил Тимофея Ивановича нагреть салон, и она покраснела.

— Почему ты молчишь?

Татьяна не отвечала, продолжая торопливо плескать лимонад по стаканам; кинула пустые бутылки в ящик, и они звякнули.

— Скажи, — просил я. — Не молчи!

Мои слова ее не тронули, а возможно, она их просто не слышала. Собственно, молчание говорило лучше всяких слов, но мне хотелось услышать ее голос и то, как она скажет «Да!». То, что это будет утверждение, я почти не сомневался.

— Скажи, — настаивал я. — Мне надо возвращаться в кабину.

— Что тебе сказать? — спросила она резко и резко повернулась ко мне. — Сказать, что я дура? Это так и есть, но...

Она поставила бутылки, взяла часы и протянула мне.

— Отдай, он все поймет...

Я отстранил их рукой.

— Ты должна отдать сама, — сказал я, думая о том, что Татьяна в чем-то сомневается. — Так будет лучше.

Она осторожно положила часы на книгу.

Теперь я знал, что Рогачев нравится Татьяне. Странно, но именно об этом я думал еще в пилотской. Казалось бы, они настолько разные, что ни о чем подобном не могло быть и речи, а к тому же мы с Татьяной давно встречаемся, и тем не менее это было именно так: Татьяна хотела утаить что-то от меня. Я чувствовал это настолько отчетливо, что мог бы поклясться. И дело не в том, что я знаю ее и имею право делать какие-то выводы; все гораздо проще: она сама себя не знает, поэтому и делает промахи...

— Думаешь, это серьезно? — спросил я, понимая, что разговор, собственно, закончен и мне надо возвращаться в пилотскую.

Татьяна хотела ответить, но тут вошла Лика, взглянула на нас как-то испуганно.

— Приятно видеть вас вместе, — сказала она и, поскольку мы дружно промолчали, добавила: — Пошла разносить лимонад.

И скрылась в салоне.

Переспрашивать я не стал, понимая, что теперь слова Татьяны не играют никакой роли, и сделал шаг в сторону кабины.

— Сейчас я ничего не знаю, — вдруг сказала она вымученно и повторила: — Ничего. У тебя разве так не бывает? Ты всегда все знаешь? Скажи...

— Отдай ему часы, — посоветовал я и добавил не сразу: — Они не принесут тебе ничего хорошего.

Татьяна удивленно посмотрела на меня, будто бы я сказал какую-то глупость, и вдруг порывисто обняла за плечи и ткнулась лицом в грудь. И снова я услышал тихое: «Скажи!..» Да ведь что сказать — и так все ясно. Я приобнял ее, погладил затылок и придавил легонько мочку уха, будто бы наказывая. Вроде бы игра... Татьяна подняла голову и посмотрела на меня. В глазах ее стояли слезы, и казалось, она чего-то ждала. Мне стало легко, свалилась гора с плеч, я хотел было шепнуть ей на ухо, что люблю ее и не могу жить без нее, но что-то удержало меня. Возможно, не надо так сразу прощать.

— Все будет хорошо, — сказал я и пошел в пилотскую.

— Ты отсутствовал шесть минут и десять секунд, — обрадовал меня Рогачев, когда я вошел. — А обещался — минуту.

— Ага! — подтвердил я, нарочно стараясь выглядеть сердитым, хотя можно было и не отвечать: он всегда говорит что-нибудь подобное, считая эти своеобразные шутки разрядкой для экипажа. Наверное, от такого юмора и сбежали от него два штурмана. Впрочем, не исключено, что он хочет казаться глупее, чем есть на самом деле.

Тимофей Иванович снова встал, пропуская меня в кабину, и я нырнул в нее, как ныряют в воду — вперед руками.

— Никто не вызывал, никто не беспокоил, — догнал меня голос Саныча. — Все фурыкает, и все на месте.