Четвертый разворот

Маня, как большинство жителей поселка, отличалась зоркостью и здравым рассудком и, пока шагала до своих ворот, совершенно справедливо рассудила, что если Сашка, приехавший к родителям на неделю, обнимается у забора под вишнями, то с ним не может быть никто, как только Лида Безуглая. От такой догадки Маня чуть не вскрикнула: у Лиды был сын и муж Федор. Вот это новость! Маня подумала, с какой радостью донесет это событие куме; ей пришло в голову, что надо бы развернуться да сбегать сейчас же, она остановилась у калитки, помедлила, а затем вздохнула и пошла спать. Укладываясь, она еще какое-то время думала о Лиде, о Федоре, горестно вздыхала и спрашивала неизвестно кого — отчего людям не живется ладно да хорошо, — а после припомнила, как давным-давно стояла вот так под вишнями с Васильком. Вспоминала довольно равнодушно, потому что давно это было, а главное отболело все, ушло куда-то, и, задумавшись, не скажешь, было что или не было. Поэтому Маня думала о себе так, словно бы о ком другом... Накануне войны ей исполнилось семнадцать, свадьбу решили отгулять осенью, и она ждала этого дня. Но в июне закрутилось все — началась война. Василька забрали, и она, провожая со слезами, обещала ждать его возвращения. Тогда казалось, война скоро кончится, но повернулось по-другому. Натерпелась Маня, настрадалась, чудом избежала рабства в чужой неметчине, потеряла родителей, погибших под одной бомбой, помыкалась по чужим углам.

Василек так и не вернулся, пропал без вести. В это поверили все, кроме Мани: она ждала, уверяла, что жив ее суженый и непременно придет, и отказывалась выйти замуж. А тут как раз по поселку слух прошел, что в соседней Григоровке объявился фронтовик, которого давно считали погибшим.

— Слышали, пришел? — говорила Маня на работе. — Потому как верили...

Она сходила в Григоровку поглядеть на фронтовика, и вера ее в то, что Василек жив, еще больше окрепла. Часто думала о том, что его ранили, отбили ему память и, вылечившись, он не знает, где его дом. Думала Маня ночами, потому что днем было не до того — работала. Устроилась она тогда на удивление хорошо, на железнодорожную станцию. Работа была тяжелая и грязная, но зато платили неплохо, да и уголь продавали. А с топливом тогда мучились, не было его, топлива, не было, и все: чем хочешь, тем и топи. От лопаты да лома она до того уматывалась, что даже ночью мерещились рельсы, шпалы и звенело в ушах. Но ночью приходили мысли о Васильке, и Маня вздыхала — если бы знала, куда идти и где искать, то пошла бы. Да куда пойдешь?.. Оставалось только ждать, и она ждала. А годы шли, вокруг подрастали молодые, а ей почти тридцать. Тут к ней и посватался один вдовец, оставшийся с малым дитем на руках. Она и слышать не хотела, но люди ее уговорили, разумно доказывая, что Василек ее погиб и никогда больше не вернется.

— Как это не вернется? — удивлялась Маня на такие слова. — Непременно вернется.

— Опять ты за свое! — сердилась какая-нибудь соседка. — Счастье тебе выпало, человек добрый, берет тебя...

— А придет он, что я скажу?

— Оттуда не приходят.

— И такое вы говорите, — не соглашалась Маня, стеснительно улыбаясь и не понимая, как это можно плести несуразности. — Вот в Григоровку вернулся...

Что тут скажешь, что ответишь? А ничего, только рукой махнешь. Однако женщины — народ настырный, уговорили. Согласилась Маня на это замужество, но, когда пришли в поселковый Совет, снова за свое:

— Грех, — сказала. — Я обещала ждать.

Это уж ни в какие ворота не лезло, и кто-то выразительно покрутил пальцем у виска, давая понять, что Маня не в себе. Снова ее уговаривали, нажимая на то, что ребенок остался без матери. Маня отвечала, что готова взять сироту, выкормить и вырастить, но замуж не пойдет. После этого ее и прозвали Маня-грех, махнули на нее рукой, и добровольные сваты и свахи отступились от нее навсегда. И наверное, мало кто понял, что была Маня в своем уме, но она слишком долго ждала и без этого ожидания своей жизни уже не представляла.

Утром Маня все же не утерпела и рассказала куме, что видела вчера вечером: Федор, значит, ревновал не зря. Кума выслушала и осталась совершенно спокойная. Впрочем, она вообще редко волновалась, можно сказать, не волновалась вовсе.

— Ты лица-то не углядела, — проговорила она не сразу и вроде бы даже сердито. — А что, если не она? Мало ли у нас девок...

— Да Лидка это была, Лидка, — настаивала Маня. — С кем же еще он мог стоять? Сама прикинь.

Кума прикинула, но промолчала.

— Люди не напрасно говорили, — продолжала Маня, чувствуя свою правоту. — Знать, что-то между ними...

— Ты вот что, — сердито перебила кума, — выкинь это из головы и не вспоминай. На тебя тоже всякое говорили, не забыла? И те же люди, потому что людям только дай поговорить.

И кума взглянула на нее так, словно бы предлагала вспомнить кое-что. Взгляд был сердитый и немного насмешливый.

— Да то так, — сразу согласилась Маня, правильно поняв взгляд кумы. — Люди... Они скажут, а лучше бы на себя поглядели.

— Вот-вот, до Федора дойдет слух — скандал будет...