Четвертый разворот

— Другое, — ответил я, подумав, что здесь было бы лучше обойтись мнением Валентины Борисовны. — Не понимаю, как можно судить, не читая, да еще и валить все в кучу: и поездку, и женщин...

— Личность накладывает отпечаток!

Она захлопнула мне рот этой фразой, и весь ее вид говорил, что она имеет право судить.

— Вот тяк! — приписала Валентина Борисовна себе еще одну победу. — Спорить со мной тяжело.

— Что там тяжело — невозможно!

Улыбка слетела с ее лица, рот приоткрылся, она взглянула на сестру и, казалось, сейчас закричит: «Караул! Наших бьют!»

— Вы бы... это... — начала сестра, но я перебил ее, сказав, что из этого кабинета судить легко, особенно если стоит раздетый человек.

— Неужели вам не пришло в голову, — продолжал я, делая шаг к Валентине Борисовне, — что книги пишут сотни, а поступок... Кто вы такая, чтобы судить?! Кто?! Почему вам хочется растоптать все лучшее...

Мне не хватало слов, и я чувствовал, что надо говорить поспокойнее.

— Кто — я хочу растоптать? — Она ткнула себя пальцем в грудь.

— Да, а что это вы так удивляетесь! И занимаетесь этим многие годы!

— Тяк! Помолчите, мы еще не закончили осмотр. Нет, нет, помолчите! — она повысила голос, заметив, что я собрался говорить. — Протянем ручки, ладошки вверх...

Она проверила меня еще раз и спросила, как я переношу ночные полеты и как работается. Вопросы вполне обычные на комиссии, но мне было понятно, что задает она их перед тем, как сказать мне главное. Я ответил, что работается нормально. Она кивнула и поинтересовалась моей личной жизнью. По инерции я ответил, что никакой личной жизни нет, и понял: Рогачев передал ей разговор в пилотской. Он только намекнул, а она должна была найти подтверждение. И она его нашла, но что-то ее удерживало, будто бы она стеснялась. Именно «будто бы», потому что, если судить по ее метким литературным замечаниям, это чувство было давно позабыто.

— Сон спокойный?

— Спокойный.

— Кошмары не мучают?

— Нет, — ответил я, глядя ей прямо в глаза. — А вас?

— Рефлексы... — начала она заготовленную фразу, но осеклась и открыла рот, словно бы обожглась; несколько секунд смотрела на меня, а затем сказала глухо: — Подписать вам не могу.

— Это не новость. — Я стал одеваться. — Вертите меня, стучите, не знаете, к чему придраться. Призываете говорить правду, а сами...

— Вы забываетесь, — прошипела она, и ее глаза потемнели от злобы, — вы с кем говорите! Какую правду? У вас неправильный оскал, тяк... Даже сейчас видно! — Она ткнула в мою сторону пальцем. — И нервы расшатаны! Вам надо обратиться к психиатру! Неправильный оскал свидетельствует...

Закончила она латынью, и руки ее тряслись. Я повернулся и пошел к двери, и там меня догнали слова о том, что в авиации должны работать здоровые люди. Я остановился и спокойно ответил, что здоровые люди работают в торговле. Валентина Борисовна записывала в моей книжке, но при этих словах вскочила...

— Однако, — подала голос медсестра, приходя на помощь. — Вы бы, того...

Дальнейшего я не слышал, закрыл двери и пошел в курилку: надо было подумать, как быть. Стоял там, глядя в окно, за которым виднелось поросшее мелким кустарником болото. На душе было пусто и противно, словно бы я совершил что-то постыдное и теперь раскаивался. Да только в чем же мне раскаиваться? Разговор начала она сама, а к тому же исход его был предрешен. Я погасил сигарету и вышел в коридор. Меня уже искали: секретарь председателя комиссии подошла ко мне и сказала, что сейчас будет пятиминутка, а после Галина Петровна просит зайти к ней.

— Наломал ты дров, — добавила она равнодушно. — Но не расстраивайся, как-нибудь обойдется.

Я кивнул, сел в кресле у фикуса, так что мне была видна дверь председателя, и стал ждать.

По взглядам, которые на меня бросали две медсестры, стало понятно, что весть облетела все кабинеты. Казалось, сестры даже забегали быстрее. Стало противно, и подумалось как-то размыто: «Летайте сами!..» Кому это предназначалось, я не знал — наверное, всем сразу. Пятиминутка длилась полчаса, так что я успел додуматься до того, что надо встать и уйти: говорить сейчас не хотелось. Наконец двери открылись, и в коридор вышло с десяток врачей. Среди них и Валентина Борисовна, возбужденная, с покрасневшим лицом.

За ними показалась и Галина Петровна, нашла меня глазами:

— Заходи!

В одну минуту, не трогая латынь и не давая мне раскрыть рта, она растолковала, что произошло, подвинула пачку «Беломора» и предложила курить. От папиросы я отказался, но прослушал лекцию о том, что пререкаться с докторами бессмысленно и это ни к чему хорошему не приводит. У невропатолога тоже забот хватает, поэтому она погорячилась да и записала в медицинской книжке, но все же пригодность к летной работе определяет именно она. Галина Петровна говорила отрывисто, словно бы командовала, чертила в воздухе круги зажатой «беломориной».

— Ставить под сомнение ее выводы я не могу, понятно?

— Понятно.

— Тогда объясни, зачем ты трогал торговлю?