Четвертый разворот

Доктор сказал, что иногда в ночное дежурство они приезжают в наш буфет на третьем этаже. Я так понял, что это и облегчило поиск, и предложил заглянуть в бар, дескать, там можно спокойно поговорить.

— Не люблю темноты, — отказался он, поблагодарив. — Да и спать захочется, потому как я после ночной.

Мы пошли на автобусную остановку. Я ожидал, что доктор станет говорить, когда мы поедем, но он молчал, а затем предложил выйти и пройти пешком. Мы так и сделали и неторопливо брели по тополиной аллее, мимо голого сада и высоких белых домов. Близились сумерки, и на западе, за этими домами, горело яркое пятно заката. Редкий закат и на удивление кровавый. Я сказал, что если написать красками нечто подобное, то получился бы шедевр. Доктор покосился на меня и ничего не ответил. Так мы прошагали метров сто, а затем он спросил, откуда мне было известно, что Татьяне не хватит времени.

Я посмотрел на него и сказал, что не понимаю вопроса.

— Так она говорила, — пояснил доктор и, помолчав, добавил: — Мне, естественно, проще передать ее слова, но... Как бы вам объяснить, чтобы было понятно. Эта смерть не выходит у меня из головы. Я был уверен, что спасу ее, понимаете, спасу. И только после понял, было что-то кроме удара и аборта, что добило ее.

— Постойте! — прервал я его. — Какой аборт?

Он остановился и внимательно поглядел на меня, вроде бы говоря: «Голубчик! Предо мной-то что прикидываться?!»

— Обычный, — ответил он спокойно, — но только поздно, а потому подпольный и с последствиями... Вы что, серьезно не знали?

Я ответил, и тут мне вспомнилось, как мы разругались с Татьяной после кино. Я рассказал об этом доктору, он слушал внимательно, но казался разочарованным: он ожидал услышать нечто такое, что подтвердило бы его собственные мысли.

— Думали, я предвидел гибель?

— Нет-нет, — открестился он поспешно. — Все не так.

— Доктор, — я взял его за руку. — Что она говорила?

— Просила найти вас. Сказала, что не хватит времени. Кому? Вам тоже? Вот я записал. — Он достал из кармана блокнот и прочитал так, как читают иностранцы, по слогам. — Штурман экипажа Рогачева. Вот, пожалуй, и все.

— Что же было, кроме удара?

— Да что удар, — раздраженно ответил он. — Меня поразило то, что она так легко приняла смерть. Поразило, — повторил он. — Я ведь сделал все, что нужно... Да, вспоминала какие-то часы, но это был, наверное, бред.

Я возразил и, сам не зная зачем, рассказал ему то, что произошло в последние месяцы, и, когда дошел до покупки часов, доктор нахмурился. Я умолчал о снятой комнате, о Глаше, впрочем, я и сам только теперь понял подслушанный в самолете разговор. Тогда Рогачев спрашивал, решилась ли она... Она решилась...

— Значит, он не хотел отдавать дорогие?

— Это была плата, хотя я и сомневался до нашей встречи.

— Вы говорите так, будто знаете чужие мысли, — сказал он язвительно и взглянул на меня с усмешкой.

И я ответил — или мы все превратились в ясновидящих и без усилий читаем мысли других людей, или же мысли наши стали до того просты, что угадать их не составляет никакого труда.

Он пожал плечами и промолчал.

Тогда я рассказал историю со сломанной ногой.

— Это в подтверждение ваших мыслей о сверхъестественном, — закончил я зло, чувствуя, что доктор начинает раздражать меня. — Он запугал свою жену, а когда потребовалось, об этом узнала Татьяна, — пояснял я доктору. — Узнала и поверила ему. Правда, она вырвалась из его объятий, но когда это произошло? Когда ехала в аэропорт или же после удара? Не знаю и никогда не узнаю, но не верю никакой мистике только потому, что наша жизнь заткнет за пояс любую мистику.

— Согласен, — живо откликнулся доктор. — Заткнет!

Мы обогнули площадь Победы и шли теперь вдоль универмага; доктор говорил, что люди не представляют тончайших нитей, которыми связаны, не знают, кто таков, в сущности, человек, и, чтобы не закружилась голова, многое упрощают. Он был совершенно прав, и мне подумалось, что он должен быть одним из тех, кто пытается что-то понять: не зря же он отыскал меня.

Доктор говорил, что человечество должно поскорее найти выход, чтобы жить, что в каждом из нас, возможно, живет Моцарт. Мне хотелось добавить, что в каждом живет и Рогачев, но я промолчал, подумав, что это слишком большая честь для моего командира.

Наверное, сказывалась усталость после рейса, или же правильные рассуждения не трогали меня, но слушал я не очень внимательно.

— Надо заставить уважать человека, — сказал доктор, и я подумал, что эти слова не становятся рядом. — Иначе будет ужасное...

— Ужасно, доктор, то, что мы так спокойно говорим о смерти. Во всяком случае — я...

Мы уже шли по проспекту, доктор опять что-то рассказывал, я не слушал: мне стало ясно, он всегда будет говорить только правильные вещи, говорить равнодушно, размеренно.

Вскоре мы распрощались. Доктор вскочил в подошедший автобус. Провожая глазами красные огни, я мысленно пожелал доктору счастья, он мне понравился все же — думающий человек. Мы не обменялись ни адресами, ни телефонами, и это-то, как мне кажется, вполне отвечает на вопрос о родстве душ: мы не нужны друг другу.

V