Четвертый разворот

Помнится, я еще что-то говорил, понимая, что ушел далеко от кинофильма, и Татьяна смотрела на меня как на чужого и ненавистного ей человека. Спросил ее, сколько дней она отдыхает и не тупеет ли от бесконечных рейсов. Она не так поняла меня, хотела обидеться, и пришлось пояснять. Она кивнула, вроде бы даже соглашаясь, а я говорил уже о другом: скучающий герой, наверное, не знает, что один экипаж, падая с десяти тысяч и понимая свою обреченность, передавал поведение самолета, чем спас впоследствии многих людей. Но благодарные люди не удосужились поставить памятник, а ведь только эти слова установили причину катастрофы. И быть может, среди спасенных и режиссер, поставивший этот фильм, и герой, и все мы. И понимает ли герой, что для того, чтобы он катал в такси, многие люди рискуют своими жизнями, и знает ли он, что многим не хватило в жизни не то что дней, но часов и минут, чтобы додумать самое важное, тех самых часов, которые он тратит впустую. А ведь и ему когда-нибудь их не хватит, и режиссеру, и всем нам без исключения.

Говорил я слишком громко, на нас удивленно оглядывались. Напрасно я затеял этот разговор: каждый видит в кино то, что он хочет, а к тому же я не судья. Замолчав, я почувствовал опустошение; было обидно, что Татьяна не понимает таких очевидных вещей. Какое-то время мы шли молча, а затем она сказала, что даже если я в чем-то и прав, то правота моя не помогает жить.

«Зачем мне все это знать, — добавила она уверенно. — От худшего надо держаться подальше».

Поскольку я промолчал, она стала говорить, что люди имеют право поехать в деревню и отдохнуть. И мне стало ясно, что она все понимает, но ей безразлично, и с неохотой сказал, что разговор не о деревне, а о нас. А если люди поехали отдыхать, то не надо лепить высокие материи, потому что это только выжимает слезы у хилых.

Она ударила меня по щеке резко, но слабо, и все же я оторопел настолько, что не смог произнести ни слова, смотрел на нее и видел ее широко раскрытые в испуге глаза. Какая-то женщина, проходя мимо, бросила:

«Так его, барбоса!»

И засмеялась.

Татьяна повернулась и убежала. Догонять я не стал, спустился в метро и поехал домой. В ушах все звенели слова женщины — они задели больше, чем пощечина. Через час появилась Татьяна, и мы помирились. Мне тогда подумалось, что женщина готова даже ударить, лишь бы после пожалеть, но теперь я понял, что в нашем случае с Татьяной это не так: она ударила то во мне, что ее удерживало, и, выходит, освободилась еще в тот вечер...

От воспоминаний меня оторвал диспетчер: он сообщал, что трасса перекрыта грозой, и советовал развернуться на Борисполь. Пока он говорил, Рогачев пристукнул ногой по педали и, видать, вздохнул, потому что Тимофей Иванович взглянул на него жалостливо. А Саныч, вспомнив разговор о возвращении, весело хмыкнул:

— Вот тебе и звенит, бабушка.

«Бабушка» отреагировала пачкой сигарет.

— В Борисполе погода отличная, — закончил диспетчер. — Так что решайте.

— Мы пока пройдем, — ответил я ему сразу же. — Керосина хватит, а там посмотрим.

— Все ушли на запасные, — постращал он, но согласился, что гроза не стоит на месте.

— Ты что-нибудь видишь? — спросил Рогачев, и я ответил одним словом: «Далеко!»

Было понятно, что гроза придется нам как раз на снижении, но бежать от нее не хотелось, надо было отыскать просвет и проскользнуть. Рогачев подумал бы, что я обрадовался возможности насолить ему, а в общем, дело даже не в нем: пусть все идет так, как оно должно идти, и я не буду ни во что вмешиваться. Мне вспомнилась Глаша, и от нечего делать я представил, как сказал бы Рогачеву о женитьбе. Лучше всего было обрадовать его в тот момент, когда он поставит на колени поднос с едой, привычно воткнет салфетку за воротник и произнесет: «Должно же быть у человека хоть что-то приятное!» Новость пришлась бы как раз на сладкое... Я представил его вытаращенные глаза, но радости это не принесло. Татьяна как-то сказала, что мы живем и не замечаем, как с нами что-то происходит. Возможно, я стал замечать? Мы ведь слишком надеемся на будущее, на завтрашний день, уверяя себя, что он-то принесет лучшее, новое, а жить надо сегодня, надо было — вчера. И мне пришло в голову, что понимание не облегчает мою жизнь... Отсюда недалеко до вывода: чем меньше задумываешься, тем легче живешь; быть может, я и рожден для веселой и легкой жизни, а взвалил себе на плечи непосильную ношу?.. Странные мысли и простительны только потому, что приходят в полете.