Четвертый разворот

«Вот за это и решу! — он ей в ответ. — Змея!»

Взяли с парнем ее под руки, подняли с земли и домой отвели. Она и не сопротивлялась, вялая была, едва ноги переставляла. Руки и лицо в крови. Хозяйка как увидела, в голос кинулась, но я прикрикнул на нее, чтоб замолчала, чтоб ни одна живая душа не проведала. Она рот ладошкой прихлопнула, кинулась воду ставить — отогревать Любовь Дмитриевну. Женщина — разберется. Ушли мы, парнишка сказал, что утром исчезнет из поселка, документы после затребует.

«Одобряю, — похвалил я его. — Поищи, может, где люди по другим законам живут».

Хотя, конечно, законы везде наши, человеческие...

Да! Так вот утром я пошел проведать, думаю, не натворила бы чего. Хозяйка говорит: «Спит», но в комнату постучала. Любовь Дмитриевна отозвалась, вышла вскоре и поздоровалась. Голос у нее бодрый, сама — улыбается. Мы с хозяйкой переглянулись, а мне страшновато стало: не умом ли тронулась? Но вида не показываю. Она спрашивает, не хочу ли чаю испить.

На хозяйку взглянула, та сразу засобиралась и из дома вылетела, как ногу вломила. Что ж, чай так чай. Я и на то согласен, а самовар давно готов. Сели мы за стол, она разливает, поглядывает ласково да вдруг и говорит:

«Благодарность вам моя, что от смерти отвели, успели...»

«Бежал изо всех сил, — соврал я, — как раз у воды и настиг...»

Хотел я еще что-то сказать, но она меня остановила.

«Заберите меня отсюда, — говорит, — прямо сейчас. Я знаю, что вы любите меня, давно поняла. Да и я вас отличала, но видите, как все повернулось. Встретиться бы раньше. Из поселка и вам уезжать надо, и мне: он никому не простит. Ребенок его бесил, я ночью все поняла — и его, и себя. А жизнь у нас с вами одна. Так?..»

Сказала она тихо, а мне видно стало — никакая она не сумасшедшая, просто за ночь прожила то, что другие за годы проживают. Неужто подобное в жизни бывает? Бывает, теперь могу сказать: сам видел. В жизни, наверное, еще не то бывает. Встал я тогда из-за стола и сказал, что она может надеяться на меня, как на каменную гору. Она только улыбнулась — такая благодарность. Но, как говорится, рад и этому. Рассчитал я ее за два часа, вечером и выехали.

Закончив рассказывать, Клим Сергеевич опустил голову, смотрел на пепел костра; Байкал, напоминая о себе, тихо проскулил, но он, кажется, не расслышал. Я смотрел на загрустившего Клима Сергеевича и не представлял, верить или не верить рассказанному: все выглядело правдой, но в то же время что-то тревожное вошло в меня вместе с этими жизнями, с затерянным где-то сибирским поселком, с непутевым Гришкой. Неизведанный и страшный мир коснулся меня. Неужто бывает такая любовь?

— Что же дальше?

— С утра и хожу с этим, — откликнулся Клим Сергеевич, словно бы и не слышал вопроса. — Проснулся с этим, с ним же и днем маялся. Отчего вспомнилось? Не ведаю, но, наверное, есть тому причина. Или весна действует? Весна, — подтвердил он. — А зачем рассказывал — тоже не знаю. Само рассказалось... А дальше, дальше все просто. Любовь Дмитриевна сбежала от меня на большой станции. Тешил я себя надеждой, что отстала от поезда, да помню взгляд ее: насмешливый такой. Будто бы сказала: «Куда ты, браток, ринулся?» Искал ее, а потом подался в Казахстан, застрял в совхозе. Женился без любви, а доволен по сей день, потому что кое-что понял. Эх, занял я вас своей беседой, — сказал он и взглянул на темнеющее небо. — Пора становиться — скоро потянут. Поляна добрая, желаю удачи!

Клим Сергеевич встал, повернулся и пошел так, будто бы и не сидел у костра. Байкал вскочил при первом движении, радостно завилял хвостом и гавкнул. Вскоре и хозяин, и его собака пропали за кустами.

А я сидел еще несколько минут, затем кинул за спину тощий рюкзак, взял ружье, оглядел кострище и отправился на свое излюбленное место, туда, где скрывала меня молодая поросль. Вдали пролетел первый вальдшнеп. Небо быстро темнело, в лесу становилось тише, и только та же птица без устали повторяла: «Так жили! Так!..» Я оглядывал верхушки деревьев, вслушивался — не прозвучит ли откуда призывное хорканье, и думал о рассказанном. Стали чернеть кусты, деревья, а на западе разгорелось зарево заката. Оно было ярким и переливалось всеми цветами, еле приметно угасая. И вдруг с какой-то ясностью пришло в голову, что прав этот Клим Сергеевич в чем-то, бродит он весной по лесу, рассказывает такие жизни и мечтает о том времени, когда люди станут другими. И выходило, если он тревожится сейчас, то, наверное, не напрасно — ничто ведь не пропадает зря. И с опозданием я ответил ему мысленно, что известно нам не все, далеко не все, а кое-что останется неведомым всегда.

В это время до моего слуха донеслось гоготанье: с запада летели гуси. Шли они над деревьями стройным клином, а чуть левее летела отдельно пара, и все они надрывно кричали, словно бы предупреждали о чем-то. Но о чем? Кто же ответит...

ПОСЛЕДНИЙ ПЕРЕЛЕТ

Давно прозвали Никитича Крепким Мужиком. Он знал эту кличку и ничуть не обижался.