Четвертый разворот

Сермяков, узнав о болезни Игорехи, напился до беспамятства, кричал сдуру, что летать больше не будет. Но после отошел, работал, как прежде, часто вспоминал Игореху, качал головой и приговаривал: «Тяжелый случай!» И сиротливо оглядывался вокруг.

ЧЕТВЕРТЫЙ РАЗВОРОТ

По ночам над этими местами восходит удивительное по красоте созвездье Ориона; чистый, загадочный его свет струится на землю, алмазами горят три звезды Пояса, красновато подмигивает Бетельгейзе; темное глубокое небо усыпано множеством других, по-южному крупных звезд.

— Эх, Георгий! — весело сказал Игнатьев Ступишину, когда они остались вдвоем. — Летаем мы с тобой каждый день, то один город, то другой, и до того привычно это, Что уже ничего и не замечаешь: керосин заправил, у синоптиков побывал, подписал у диспетчера и — на взлет!

— На взлет, — повторил Игнатьев задумчиво, перестал улыбаться и потер ладонью подбородок. — В этом вся наша жизнь.

— Что да, то да, — согласился Ступишин. — Жить некогда.

Он не очень-то понял, куда клонит загрустивший его товарищ, но то, что говорил Игнатьев, было общеизвестно: не зря же год полетов засчитывали за два, и выходило, что летчику действительно жить некогда.

— Ничего невозможно вернуть, — снова заговорил Игнатьев, взглянув на товарища. — Перед твоим приходом я как раз думал об этом. Есть места, где и хотел бы, да не побываешь дважды. Ты как завтра? — спросил он живее. — Работаешь?

— Выходной, — ответил Ступишин глуховатым голосом; он всегда так говорил — негромко, неторопливо, подбирал слова медленно, да. и вообще был неразговорчив. — Четыре дня из кабины не вылезали, а вчера... Хе! — засмеялся он так, будто орех расколол. — До обеда в Минводы не могли вылететь.

— Туман?

— Туман, — ответил Ступишин. — А что ты спросил насчет завтра?

— Да так! Ничего особенного.

— Угу, — хмыкнул Ступишин и едва приметно улыбнулся, прекрасно понимая, о чем говорит Игнатьев. — Если ничего особенного, то — выходной.

Ступишин заехал к своему товарищу, чтобы поздравить того с удачной посадкой: неделю назад Игнатьев садился ночью с горящим двигателем, справился отлично, получил благодарность от начальства и часы «Полет». Подарок вручали ему на разборе, и Ступишин услышал об этом в штурманской, возвратившись из рейса. И сразу же поехал к Игнатьеву, тем более что жил тот как раз по дороге из аэропорта, в новом микрорайоне, выстроенном на месте старого сада и прозванном людьми «Яблоневые сады».

Сидели друзья в темноватой от тусклого освещения кухне, за широким столом, на котором стояла прикрытая белой салфеткой миска с пирожками. Пахло подгорелым хлебом и немного мукой. Близилась полночь, в доме напротив погасли почти все окна, и от этого резче проступило темное, выстывшее от морозов небо, а одинокая звезда, глядевшая в окно — желтая, тусклая, — могла показаться даже яркой.

С высоты девятого этажа виднелся кусок дороги, фонарь и десяток уцелевших после строительства яблонь; за ними — густая темень мест необжитых, и только совсем уж далеко, напоминая рулежную дорожку, светились цепочкой белые огни... Жена Игнатьева, шумливая и подвижная женщина, угощала чаем и пирожками, уложила детей да и сама отправилась спать, оставив друзей на кухне, где можно было говорить в полный голос. «Не засиживайтесь! — сказала она на прощанье строгим голосом. — Утром поведешь девочку в садик!» Последнее, несомненно, относилось к Игнатьеву, и тот кивнул, а когда жена вышла, смущенно улыбнулся товарищу и тихо сказал: «Что с нее возьмешь!»

На кухне было уютно и хорошо, и Ступишин, как только ушла жена Игнатьева, почувствовал себя свободнее, потому что недолюбливал ее за вредный характер и мысленно называл Колючкой.

Он видел, что Игнатьев был, как говорят, под каблуком, но понимал и то, что чужая жизнь — потемки и соваться в эту самую чужую жизнь не следует. Поэтому он старался не выдавать своего отношения и только однажды, не выдержав, сказал, что кто каким уродился, то таким уже и будет.

— Вот ты, Лиза, как колючка, — образно пояснил он. — Вцепилась и не отстаешь...

Лиза до того удивилась этим словам, что перестала отчитывать мужа, примолкла, посмотрела на Ступишина и спросила:

— Это ты мне сказал?.. Я колючка и я вцепилась?..

— Тебе, а кому же еще, — ответил за товарища Игнатьев, помолчал и добавил: — Но ты же должна понимать шутки.

— Шутки? — с удивлением переспросила Лиза, глаза ее покраснели, лицо сморщилось — она была готова заплакать. — Это называется шутки?.. В кого это я вцепилась?..

— Ну, понесла, — досадливо произнес Игнатьев, — теперь не скоро остановишь...

— Вцепилась... — сказала Лиза как-то потерянно, жалко и расплакалась, всхлипывая по-детски громко, и сквозь слезы стала бессвязно говорить о том, что она не заставляла Игнатьева на ней жениться, что она не виновата в своей судьбе.