Четвертый разворот

Потом ты разворачиваешься на сто восемьдесят и теперь идешь навстречу колонне. Горят танки, горят машины, в огне и дыму ничего, кажется, нельзя разглядеть, но еще издали ты видишь особенный огонь и особенный дым, столбом поднимающийся к небу. И все в тебе вдруг на мгновение обрывается, в глазах темнеет, и хочется выть от горя…

Ты летишь над колонной, в тебя стреляют из пушек и пулеметов, танкисты, думая, что у тебя кончились боеприпасы (иначе ведь ты не молчал бы!), высовываются из люков и смалят по тебе из пистолетов. Успокоились — и теперь развлекаются. Твой стрелок-радист тоже молчит. Будто у вас действительно нет ни одного снаряда и ни одного патрона. Или будто вы оцепенели от страха…

А вы действительно оцепенели. Вы ведь знали, что каждый ваш вылет и вылет «четверки» может быть последним. Война. Никаких иллюзий! Вчера не вернулся на базу один, сегодня другой, завтра не вернется кто-то из вас.

А вот случилось, и вы не можете поверить этому. Просто не можете — и все!

Наконец ты подлетаешь к тому месту, откуда поднимается к небу огонь и дым от «четверки». Ты делаешь над ним вираж, второй, третий — скорбные круги прощания. «Как же так, Сашка? Ты слышишь, Сашка?!»

А потом ты кричишь:

— Ну, гады!

И слышишь в шлемофоне хриплое стрелка-радиста:

— Давай, командир!

А ты — опять:

— Ну, гады!

И чувствуешь, как стало нечем дышать. Совсем нечем. Будто тебе перехватили горло веревкой…

— Ну, поговорим, гады!..

4

Комиссар Тарасов зашел в землянку будто так, от нечего делать. Присел на деревянный топчан, вытащил пачку папирос, предложил Климу Луганову:

— Покурим, Клим?

— Покурим, товарищ комиссар.

Закурили.

— А погодка-то что надо. Облачность двести метров, триста от силы. Хорошо сейчас работать.

— Хорошо, товарищ комиссар.

Помолчали. Посмотрели друг на друга, улыбнулись друг другу. И каждый своим мыслям.

Тарасов: «Ты, наверное, думаешь, Клим: «Опять пришел воспитывать… Начнет сейчас тары-бары насчет выдержки, воли, необходимости забыть личное». У тебя и в мыслях нет, что я сейчас предложу вылететь на задание…»

Клим: «Наконец-то лед тронулся… Интересно, пошлет лететь с кем-нибудь или предложит лететь вместе с ним?»

— Как ты думаешь, Луганов, зачем я к тебе заглянул? — спросил Тарасов.

Клим пожал плечами:

— Ну, просто поговорить… Поинтересоваться здоровьем… Или спросить, чем занимаюсь…

— Не угадал. И приблизительно не угадал.

— Что-нибудь посерьезнее? — спросил Клим.

— На «охоту» хочешь?

— На «охоту»? — Клим пыхнул дымком и, скрывая нетерпение, почти спокойно ответил: — Можно и слетать…

Тарасов положил на стол планшет, указал Луганову мундштуком папиросы на карту:

— Полетим сюда, ты пойдешь моим ведомым. Порыщем маленько, «постреляем уток».

— Порыщем, — кивнул Клим.

Чтобы Тарасов не видел, как у него от возбуждения вздрагивают руки, он сунул их в карманы реглана и сжал пальцы в кулаки. Черт, не переиграть бы своим спокойствием! И в то же время нельзя показать, как все в нем сейчас загорелось. Дождался-таки своего часа! Ждал, ждал — и дождался! Конечно, Тарасов не зря предлагает ему лететь именно в паре с ним. Решил проверить. Проверить на выдержку… Ладно, пускай проверяет. Клим Луганов тоже не лыком шит — сумеет сделать все, что надо…

Река блестела на солнце, точно пояс, вышитый стеклярусом. На левом берегу стояли ивы — старые и молодые, прожившие свой век и только начинающие жить. Стояли тихо, бросая на воду густую тень… Миром и покоем дышала река, миром и покоем дышали плакучие ивы… И паром, медленно движущийся по реке, тоже навевал воспоминания о мирной жизни. Тишина, покой, и кажется, что сейчас до тебя долетит мотив знакомой грустной песни.

Клим вдруг вспомнил, что примерно такое же он уже когда-то видел. Правда, сейчас он не мог вспомнить, где это было — вот такая же тихая река и такой же деревянный паром, словно застывший на полпути от берега к берегу. Они стояли с Анной, облокотившись о борт, и смотрели в прозрачную воду. И молчали. Слушали плывущую над рекой песню. Песня была грустная, тягучая, и Климу казалось, что он улавливает в ней какие-то особенные звуки, какой-то особенный смысл — смысл вечности бытия. Он спросил у Анны:

— Ты ничего не чувствуешь?

И увидел на ее глазах слезы.

— О чем ты?

— Мне страшно, — проговорила она. — Страшно думать, что когда-то все это кончится. Все, понимаешь? Не останется ничего.

— Разве все это может исчезнуть? — Клим широким жестом показал ей на реку, берега, небо. — Все это останется навсегда.

Она недовольно поморщилась:

— Ты меня не понимаешь. Когда не станет меня, не станет ничего. Для меня не станет! Оно будет существовать вообще… Какой же прок, если я уйду, а оно останется?

Он мягко сказал:

— Нельзя быть эгоистом.

— Брось, — махнула она рукой. — Каждый человек — эгоист. Иначе он не может.

…Воспоминания его прервал голос Тарасова:

— Видел паром? Заходим и атакуем!