Четвертый разворот

— А вы чего рты пораскрывали? — кричит на них синьора Цокки. — Не нравится вам у меня — убирайтесь туда, где каждую субботу пьют шампанское и жрут индеек. Может, вас возьмет на работу госпожа Луганова? Эй ты, русская барыня, приглашай своих подружек, уж как-нибудь вдвоем они выстирают твои шелковые наряды!

Мара Менсалли тонко, подобострастно смеется:

— Ха-ха-ха! Ой, не могу! Ну и скажет же синьора Цокки! «Русская барыня… Шелковые наряды…» Святая мадонна, не дай помереть от смеха!.. Джилья, пойдем в услужение к госпоже Лугановой? Не жизнь будет у нас с тобой, а сказка. Ты ведь станешь приглашать нас за стол, Аннина, когда у тебя будут гости?..

Теперь уже подхохатывает и тетушка Джилья. Кто-кто, а тетушка Джилья должна держаться за свое место руками и зубами. Хватит с нее того горюшка, какое она хлебнула, долгие годы батрача на ферме. Хозяин ее хотя и был человеком культурным, хотя и читал по вечерам «Божественную комедию», но скряг таких поискать надо. Бывало, дадут на ужин минестрину[10], а в каждой тарелке — два-три дохлых таракана. Батраки возмущаются, хозяин же стоит и смеется: «Если хотите знать, их мясо не хуже бараньего. К нему надо только привыкнуть…» Ну, и воротит тебя от такого блюда, а жрать-то надо, потому что другого ничего не дадут, с пустым же брюхом много не наработаешь…

Нет-нет, Джилья не такая дура, чтобы по пустякам ссориться с синьорой Цокки. И ей ничего не стоит подстроиться под нее, тем более что Джилья хорошо знает, чего синьоре Цокки сейчас нужно. Ей нужно унизить Аннину, а заодно показать свою власть и Маре, и Джилье. Так уж человек устроен: добился хоть какой-то власти, значит, надо ее показать…

— Так и быть, пойду в услужение к Аннине, — говорит тетушка Джилья. — Но с одним условием: когда к ней будут приходить командиры в орденах, чтобы она меня знакомила с ними. Я хочу танцевать с этими командирами.

— Под музыку? — спрашивает довольная синьора Цокки.

— Обязательно под музыку. Танцевать и пить шампанское…

Анна молчит. Стоит — ни кровинки в лице, с безвольно опущенными руками, униженная, раздавленная этой гнусной комедией. Все в ней дрожит от обиды, от бессилия, от ненависти к самой себе за свое малодушие, но она молчит. Ей положено молчать. «Я тут хозяйка, — говорит синьора Цокки, — а ты кто? Хочешь, я вышвырну тебя вон?»

Анна не хочет, чтобы ее вышвырнули вон. Она не хочет стать Клориндой, да теперь, когда от ее былой красоты осталась только слабая тень, она никому не нужна. Значит, надо молчать… Она склоняется; над корытом и с ожесточением стирает, стирает, до вечера…

Паоло Бассо поджидал ее у порога своей лачуги. И когда Анна пришла, он взял из ее рук небольшой чемоданчик, распахнул перед ней двери и сказал:

— Прошу вас, синьора. Будьте в этой обители полной хозяйкой. Я тщу себя надеждой, что ваше присутствие украсит мою жизнь на склоне лет и я не буду чувствовать себя одиноким как все эти годы.

Он показал ей на стоявшую в углу кровать, покрытую старым, но чистым одеялом:

— Может быть, вам покажется жестким ложе, которое я вам предлагаю, синьора, но другого у меня, к сожалению, нет. Сам я буду спать вот здесь, на этой кушетке… Нет-нет, не возражайте, синьора, я все уже решил, и все будет очень хорошо… А теперь прошу к столу… О боги, не кажется ли вам, синьора, что старый Бассо похож сейчас на юного римлянина времен цезарей, который одержал победу? Моя душа наполнена радостью, потому что… Вы были когда-нибудь одиноки, синьора? Я говорю о душевном одиночестве… Человеку нужна духовная близость… Мы с вами изгои, синьора… В ваших глазах я вижу глубокую тоску, а она приходит только к людям, у которых ничего не осталось. У меня тоже ничего не осталось, кроме воспоминаний…

Старик на какое-то время умолк и, глядя на Анну, о чем-то долго думал. Потом сказал:

— Простите, синьора. Мне хотелось бы узнать ваше имя.

— Меня зовут Анной, — сказала Анна.

Старик опустился на кушетку, поднял руку и начал ладонью поглаживать лоб. Он что-то шептал, но что — Анна не могла расслышать. Она смотрела на Паоло Бассо с двойственным чувством жалости к нему и безотчетного страха. Страх этот выплывал из каких-то глубинных тайников ее памяти. Ей казалось, что когда-то очень давно, еще в детстве, она уже видела эту седую голову, почти прозрачные лицо и шею. И глаза, которые то отражают странный блеск, то подернуты тонкой пеленой, будто их неожиданно заволакивает легкий туман. Но когда же и где она все это видела?

И вдруг Анна вспомнила. Сибирь, маленькая заснеженная деревушка, воет пурга, а она, совсем еще девчонка, одна в огромной деревянной избе, и ей чудится, что сквозь вой пурги до нее доносятся какие-то звуки, непонятные, похожие то ли на завывание волков, го ли на человеческие стоны. Ей хочется закричать, позвать кого-нибудь на помощь, но Анна знает, что никто ее не услышит: дед, к которому она приехала в гости, ушел в лесхоз, а бабушка сидит у постели больной сестры, живущей на самой окраине деревушки…