Четвертый кодекс

– Ты слушай, слушай. Когда всю ленинскую гвардию выбили, Хозяин, видимо, собирался постепенно открывать народу, что социалистический эксперимент закончился, а дальше будет обычная империя. С ним во главе, конечно. Но тут война, не до того стало. Потом страну надо было восстанавливать, и социалистические лозунги опять очень пригодились. А потом он умер.

– А майя? – гнул свою линию Женька.

– Майя… – Столяров помолчал. – Майя в марксизм ведь тоже не вписываются, сам знаешь.

– Да, – кивнул Евгений, – Энгельс писал, что у них не было классового общества…

– А если не было, – подхватил Столяров, – значит, не могло быть ни государства, ни армии, ни, тем более, письменности. А ты эту письменность взял и прочитал.

– Но вы же сказали, что проблем не будет, когда я за эту работу брался…

– Сказал. Потому что уже имел разрешение…

Профессор понизил голос, нагнулся, чтобы быть к Женьке поближе и вполголоса сказал, неопределенно мотнув головой назад:

– Оттуда.

Евгений понял, что он имеет в виду Большой дом на Литейном. КГБ. Впрочем, тогда еще МГБ.

– Я, Женя, ведь был одним из историков, которых отбирали сразу после выпуска, чтобы потихоньку догму размывать, – продолжал Столяров, снова добавив водки. – После войны собирались опять дело запустить, готовились, но тут Хозяин помер. Нам всем велели молчать и заниматься чем-нибудь… подальше от основной линии. Вот я на шаманов и переключился. И, кстати, не жалею.

– И меня хотели на них переключить? – Кромлех остро посмотрел на научрука.

Но тот помотал головой.

– Временно, Женя, пока все не устаканится. Я из-за тебя специально на Литейный ходил, к одному полкану… Он тоже в курсе дела с идеологией. Кроме Самого-то, в Политбюро еще пара… ну, может, побольше… людей была… да и сейчас есть… которые хотят с марксизмом покончить. Но нынешний Первый против… категорически. И если что делается, то на свой страх и риск и – тайно. Очень тайно… И тебя под это на факультете оставили – на будущее. А что до Энгельса, так тут просто: не владел, мол, классик всеми источниками по истории майя. И поэтому Кромлех его не опровергает, а наоборот – вносит вклад в развитие марксизма. Вот так-то… Но ты, Женька, смотри – молчи!

Столяров погрозил Кромлеху пальцем, сделав суровое лицо, которое, впрочем, тут же вновь расплылось в пьяной ухмылке.

– Я ведь знал, что ты все равно займешься майя. Знал и все тут. И не спрашивай, почему…

Лицо Николая Алексеевича опять посуровело – он не любил об этом вспоминать. Мог сомневаться в марксизме, но вот в атеизме был убежден твердо. Ему была отвратительна всякая чертовщина. Его девизом была неуклонная рациональность. Собственно, благодаря ей, он втайне и отвергал марксизм – эта догма просто зияла прорехами в логике, и он был поражен, что никто из коллег этого не видит. Но, конечно же, еще большим преступлением против рациональности было всякое суеверие – от веры в воскресшего Бога до страха перед перебежавшей дорогу черной кошкой.

Но тогда, на собеседовании, после того, как пацан с упрямыми голубыми глазами под огромным, обезображенным вмятиной лбом твердо сказал ему, что хочет изучать майя, на профессора что-то нашло. Во-первых, он откуда-то точно и определенно знал, что этот парень расшифрует знаки майя, хотя одна эта мысль казалось нелепой. А во-вторых…

…Профессор вдруг очутился в мире, не похожем абсолютно ни что, словно бы внутри калейдоскопа, который непрерывно вертела некая могучая сила. Буйные цвета, которые никто не мог бы видеть в реальности, перемешивались самым причудливым образом, создавая великолепные паттерны, тут же рассыпающиеся и соединяющиеся в новые. И так бесконечно. Здесь была бесконечность – откуда-то Столяров знал это. Более того, он мог осмыслить само это понятие, и оно больше не пугало его.

И из этого паттерна бесконечности вдруг выросло человеческое лицо. Лицо Кромлеха. Но это больше не был сидящий напротив профессора встревоженный юноша с пронзительными глазами и огромным лбом, изуродованным вмятиной. Нет. Это был… Не будь Николай Алексеевич атеистом, он бы сказал, что это какой-то бог. Но поскольку никакого Бога нет, возникло другое слово: «Вождь». Это был взрослый, может, даже старый – очень старый и величественный человек, лицо которого было бесконечно спокойным и мудрым. Глаза были закрыты, но Столяров знал, что Вождь жив.

И тут лицо стало пугающе изменяться – при этом непостижимым образом оставаясь лицом абитуриента со смутными перспективами по фамилии Кромлех. Но… это был уже не человек. Нет, точно не человек, а что-то вроде рептилии – с голубовато-серой, местами покрытой какой-то роговой чешуи, кожей, костистым гребнем на голове, с маленьким ртом, плотно прикрытым четырьмя губами… Сморщенные веки поднялись, и на профессора в упор глянули выпуклые глаза с красной радужкой и щелевидными зрачками. Быстро мигнуло перепончатое третье веко. Под глазами Столяров видел жаберные щели…