Четвертый Дюма

Освобождение порабощенного отечества зажгло искру радости в моем помутившемся сознании и истерзанной душе. Я решил, что воскресение Болгарии естественно повлечет за собой мое собственное воскрешение. Но не тут-то было… После подписания Сан-Стефанского договора, принесшего объединение всем братьям-болгарам, в экзархии в последний раз сжалились надо мной и помогли перебраться из Стамбула в Пловдив. К тому времени последний франк был пропит, и я кормился переводами французских анекдотов, которые пристраивал в газеты, и продажей французских книг в одной лавочке на Пере.

В Пловдиве я поселился в одном из кварталов бедноты, в доме, покинутом турками, у подножья Бунарджика. Чтобы заработать на хлеб, я взялся петь русские и французские песни в только что открывшейся пивнушке, где проводили вечера офицеры русских оккупационных войск. Берлинский договор, обманувший надежды болгар, окончательно добил меня. После тяжелого приступа белой горячки меня поместили в русский военно-полевой госпиталь, в психиатрическое отделение. Когда русские покинули автономную область, получившую имя Восточной Румелии, они подарили больницу местным властям. Она стала одной из первых казенных болгарских больниц. Меня оставили в отделении для душевнобольных. Я часто впадал в транс, буйствовал, кричал врачам: «Мерд!» — а сестрам: «Пютен!» — и прочие любезности, и на меня надевали смирительную рубашку. Постепенно я стал спокойнее. Кому-то из врачей — большинство их были русские — пришло в голову дать мне бумагу и карандаш. Тогда я внезапно вспомнил, кто я такой и чем занимался целых двенадцать лет во Франции и потом еще семь или восемь лет в Цареграде. Страсть к писанию вспыхнула во мне с новой силой. Я начал с того, что стал записывать бессвязные мысли, кружившие у меня в голове, от которых она постоянно гудела, как улей. Потом мысли стали стройнее, появилась какая-то логика, и я решил поверить белому листу бумаги грустную повесть о своей жизни — жизни человека, оставшегося без родины и корней, каковым я собственно и являлся. Когда я писал, то на протяжении целых недель вел себя смирно, так что не было необходимости надевать на меня смирительную рубашку, и потому врачи и сестры не мешали мне исписывать лист за листом. Так родилась эта биографическая повесть о моей странной жизни, о знаменитых людях, среди которых я провел юность и зрелые годы, о событиях, которые в той или иной мере послужили гибельным толчком в моей судьбе. Это повествование родилось и как предостережение тем болгарам, которые, будучи одарены от природы талантом, из-за отсутствия воли не могут сохранить и развить его, суровое предупреждение о ранней гибели хрупких дарований, которые приспосабливаются к житейским условиям вместо того, чтобы бороться и преодолевать их. И наконец — это предостережение о исконно нашей родной болезни — склонности забывать ради преходящей мелкой выгоды о чести, достоинстве и идеалах.

Я все еще сидел в психушке, как называли в народе отделение Пловдивской больницы для душевнобольных, когда в 1895 году узнал о смерти Александра Дюма-сына, моего сводного брата. Хотя так говорить не принято и это звучит жестоко, но я испытал при этом нравственное удовлетворение. Бог или тот, кто его замещает, сделал так, чтобы справедливость восторжествовала: Дюма-сын-младший пережил Дюма-сына.

К сведению читателей, я и сейчас нахожусь в отделении умалишенных, в палате для тихих больных. Мне очень уютно в кругу врачей и сестер, они заменяют мне семью, обзавестись которой я так и не имел счастья. Иным из них я даю уроки французского языка, знакомлю с историей французской литературы, главным образом мы занимаемся периодом романтизма. В остальное время я пишу. Все мои произведения идут нарасхват в издательствах и литературных газетах и журналах — там меня принимают лучше, чем в писательской среде, и этот факт — один из самых странных парадоксов в сфере человеческого познания, именуемой литературой. Равно как и явление, которое принято называть читательским интересом.

Но подобные ситуации не новы, так бывало в прошлом и наверняка будет происходить и в будущем. Вспомните только Кафку, Рембо, Вердена, Эдгара Аллена По и всех «проклятых», то есть прозаиков и поэтов, подверженных хоть малой дозе сумасшествия. Что поделаешь, нездоровый интерес читающей публики к патологическому в жизни писателя всегда возобладает над интересом к самому произведению. И на этой мысли я ставлю точку на своем весьма пространном повествовании.

Пловдивская психиатрическая больница,

1897—1898 гг.

МОИ ПАРИЖСКИЕ ВСТРЕЧИ

I Немыслимая любовь