Четвертый Дюма

Так вот, целый месяц мы жили в страшном волнении. Реза Алиевич в саму Астрахань съездил и привез на волах морской гальки, эту гальку мы насыпали перед парадными воротами усадьбы, чтобы она скрипела под колесами экипажей. Отец со своими калмыками выгреб из конюшен весь навоз, они утоптали землю внутри; запаха, конечно, вывести не удалось, но конюшни стали действительно графскими, так что самому графу не узнать. Комнаты во всем доме проветрили, калмычки натирали дубовые паркеты, мели, скоблили, чистили, в спальнях застлали свежее белье. Шарль Иванович освободил крыло, в котором проживал сам, оттуда выволокли мусор, скопившийся за сорок лет, и приготовили комнаты для гостей, а мы с Шарлем Ивановичем перебрались во флигель. Гостей ожидалось не менее сотни. Для их слуг в реденьком парке поставили огромный шатер и сбили нары, потому что слуги были капризные — не хуже господ и на полу спать не желали. Большая затеялась суета и суматоха, будто ехал сам государь-император Александр Николаевич. Старались даже пуще, чем для царя, особенно Шарль Иванович. Ай да господин Дюма — написал одну книжку и сравнялся с царем и богом. Вот что значит талант! Это я еще тогда уразумел своим мальчишеским умом.

Ладно, приготовились мы встречать гостей. Даже у калмыков осмотрели одежду, и тем, у кого что было сношено до дыр, выдали обновы. Реза Алиевич свез в Астрахань все лисьи шкуры и вернулся с новыми шапками. А для калмыка шапка — самая большая гордость, отбери у него шапку — он такой крик поднимет, что хоть уши затыкай; они даже спят в своих шапках.

Уже три дня все готово, выметено, вычищено, кухня сияет чистотой, повар Юра расхаживает в высоком белом колпаке, наша Геника — чем она хуже — тоже в белом чепце. Мать моя Цветана, увидев ее, чуть не заплакала: «Ох, чадо мое, за что же тебя так изуродовали!» Но говорила она это зря, Генике с ее черными изогнутыми бровями очень шел чепец, в нем она стала похожа на княгиню, в графском крыле дома я видел на картине такую княгиню еще времен царя Петра. Помню, я тогда же сказал себе: «У всех есть княгини, только у нас, болгар, нет», — и мне стало не по себе. Хоть я и родился в России, но везде ощущал себя болгарином и сливенцем. Ох, и живучи дедовские корни, скажу я вам.

Наконец настал великий день. Было это в конце июня. Калмык, которого мы поставили караулить на крыше правого крыла, затрубил в воловий рог. Шарль Иванович уже три дня не снимал своей парадной формы, что-то вроде гусарской куртки с галунами и высокой меховой шапки с трехцветной французской кокардой (он носил эту кокарду с позволения графа). Он выбежал из флигеля, принялся кричать по-русски и по-французски, приставил к глазу военную подзорную трубу и долго шарил пристальным взглядом по степи, пока не заметил, что на горизонте вьется пыль столбом, — видно, приближалось много всадников и экипажей. Отец выстроил своих калмыков, все они сияли улыбками до ушей из-под новеньких шапок. Реза Алиевич вышел в парадном полосатом халате, в котором походил больше на арестанта, чем на эконома, — да в тюрьме-то ему было и место — и выстроил домашних калмыков напротив конюхов. Вперед вытолкнули Генику, сунули ей в руки поднос с хлебом-солью, позади нее встали мои меньшие братья в тонких вышитых рубашках, — ведь я, кажется, уже говорил, что мать моя Цветана в пору беременности только тем и занималась, что вышивала рубашки болгарскими узорами. Оглядел я их, и гордость меня охватила, — такие они чистенькие, бодрые, волосы причесаны, сразу видно, быть им молодцами. Мы с Шарлем Ивановичем и отцом выкатили починенную и заново покрашенную карету графа, карету графини и дрожки Шарля Ивановича, которые были подбиты досками, потому что к тому времени господин управляющий весил побольше ста ока, и помчались галопом в степь встречать дорогих гостей.