Четвертый Дюма

И вот, в начале лета 1899 года отец вызвал меня на мужской разговор наедине. Еще раз хорошенько отчитав меня и наградив всеми обидными эпитетами, которыми так богат наш казанлыкский разговорный язык, он сообщил, что на пять лет меня отлучают от семейной среды (которая плохо влияет на тебя, осел ты этакий!) и посылают по рекомендации господина Кавалджиева в Пражское коммерческое училище для обучения бухгалтерскому делу на известном своими преподавателями финансовом факультете. Поступить туда было нелегко, но у нас, болгар, в Праге был свой человек, большая шишка в системе образования империи, господин Константин Иречек, бывший болгарский министр народного просвещения. Он помогал получить образование способным болгарским юношам, которые потом переносили чешскую культуру и сравнительно облагороженные центральноевропейские нравы на дикую балканскую почву. Я молча слушал и соглашался. Что мне еще оставалось делать? Откровенно говоря, Казанлык мне уже порядком надоел: город, конечно, хороший, здесь и едят досыта, и пьют вдоволь, но все же это глубокая провинция, царство обывательщины и скуки, одним словом, восток. То ли дело цивилизованная Европа! В пятнадцать лет кому не хотелось попасть бы в веселую Австро-Венгрию, на родину вальса! Оттуда приезжали все кафешантанные певицы и танцовщицы, в том числе и известная Илонка из старозагорского «Гранд-паласа», о которой наши отцы рассказывали только изрядно выпив и то шепотом. Я поцеловал отцу руку, попросил у него прощения за все доставленные ему неприятности и дал слово, что если меня примут в Коммерческое училище, то начну новую жизнь (с тех пор я уже раз двадцать клялся в этом матери, старшей сестре и зятю, жене, второй жене и, разумеется, любовницам). В субботу отец вызвал господина Кавалджиева в свою контору и велел принести коньяк (господин Кавалджиев ничего другого не пил). Они закрылись и к вечеру сочинили письмо господину Иречеку, в котором просили его взять меня на свое попечение. Письмо прочитать мне не дали, написали на конверте «лично» и запечатали его пятью сургучными печатями. Через месяц в Австро-Венгрию должен был ехать приятель отца софийский комиссионер господин Власаки Нанев. Решили отправить меня с ним, так как он должен был заехать в Прагу но какому-то делу. Мама начала готовиться к долгой разлуке, и целый месяц у нее глаза были на мокром месте. Сестры бог весть как не плакали, они в общем-то завидовали мне — «оболтусу и бездельнику», который увидит мир и будет кататься на венском колесе в Пратере (сначала мы с господином Власаки должны были посетить Вену). К концу месяца мой багаж был готов: два чемодана и три корзины с сухим пайком: колбасами, бастурмой, острым перцем и прочими казанлыкскими гастрономическими изобретениями. Можно было подумать, что я уезжаю не в богатую Австро-Венгрию, а в Белуджистан. Господин Власаки, веселый и добродушный толстяк, у которого не было других интересов, кроме как поесть и выпить, гостил у нас неделю, а потом мы вместе отправились в Софию. На вокзале снова, конечно, были слезы, рыдания, ведь моя мать никогда надолго не разлучалась с любимым сыночком. Да и у отца в последний момент навернулись слезы.

Как бы там ни было, к вечеру мы прибыли в «большое село». Господин Власаки устроил меня в недорогой гостинице на улице Марии Луизы. В одном номере со мной оказался мальчик-армянин из Пловдива — Оник Дердерян, который тоже ехал в Прагу поступать в Коммерческое училище. У него тоже имелось рекомендательное письмо к Иречеку. Оник был дальним родственником господина Гарабеда Дердеряна — крупного пловдивского фабриканта-табачника. Отец Оника служил на фабрике, а сам он подрабатывал там на сезонных работах. Хозяин заметил, что мальчик очень способный, и решил послать его учиться, оплатив все связанные с учебой расходы. Он хотел сделать из него главного бухгалтера фабрики. Я уже говорил, что в то время, в эпоху первоначального накопления капитала, хороший бухгалтер, особенно если он предан хозяину, ценился на вес золота. Фабриканты и крупные торговцы уже не могли обойтись без своего финансиста. После Стамболова наша торговля и промышленность вышли из младенческого возраста, равняясь на европейскую торговлю и промышленность. Все мерилось австро-венгерским аршином, но славянские чувства у нас еще не остыли, и мы, хоть и с оглядкой на Австро-Венгрию, все равно старались, чтобы молодежь была ближе к братьям-славянам — чехам и словакам.

Итак, я начал рассказывать об Онике. Этот армянин мне понравился с первого взгляда. Он был из тех, кто вырос в бедности и с детства привык надеяться только на себя. Оник никогда не оставит товарища в беде. Об этом я узнал позже, в Праге. Такому другу цены нет. А вообще, если армянин верен, то он верен по гроб. И женщины у них такие же. Потому я люблю армян. Надежные люди, на них всегда можно положиться.